Сияние во тьме

В этот миг раздался слабый стон, и мне стало ясно, что это голос смертного страха: не боли или скорби, о нет! – тихий приглушенный звук, поднявшийся из глубины души, исполненной трепета. Я отлично его знал. Снова и снова – в глухую полночь – когда весь мир спал, вырывался он из моей собственной груди, усугубляя, вместе с ужасным эхом, кошмары, терзавшие меня. Говорю вам, я отлично его знал. Мне были понятны чувства старика, я жалел его, и – в сердце своем – смеялся. Я знал, что он лежит без сна с первого шороха, вынудившего его повернуться на бок. Страхи в его голове росли. Старик хотел поверить, что они беспочвенны, но не мог. Он говорил себе:

«Это просто ветер в трубе», «это мышь шуршит на полу», «это сверчок затрещал». Да, он пытался успокоить себя ложью, но тщетно. Тщетно, ибо приближающаяся смерть уже подкралась к нему черной тенью и обняла свою жертву. Он ничего не видел и не слышал, но траурная кромешная тьма подсказывала ему, что моя голова еще в комнате.

Я ждал долго и очень терпеливо, но не слышал, как он ложится, и решил немного – совсем чуть-чуть – приоткрыть фонарь. Я начал снимать ткань – вы не представляете, насколько тихо и осторожно, и наконец тусклый, тонкий как паутинка луч вырвался из щели и ударил в хищный глаз старика.

Он был открыт – широко распахнут, – и меня охватила ярость. Я видел его совершенно отчетливо – бледно-голубой, с мерзкой пленкой, от которой кровь стыла в жилах, – но никаких других черт, и даже силуэта старика, различить не мог, ибо неосознанно направил луч прямо на его проклятое око.

Я же объяснял, что за безумие вы принимаете остроту чувств? Говорю вам, до моих ушей донесся мертвый, глухой, быстрый звук, какой издают стрелки часов, обернутые ватой, и да, я отлично его знал. То колотилось сердце старика. Оно воспламенило мой гнев подобно тому, как бой барабана придает солдату отваги.

Но и тогда мне удалось взять себя в руки и остаться на месте. Я едва дышал и держал фонарь неподвижно, проверяя, как долго смогу направлять луч на глаз. Меж тем адская дробь сердца ускорялась. С каждым мгновением оно стучало быстрее и яростнее. Ужас старика, должно быть, достиг предела! Оно билось, говорю вам, громче и громче! Помните, я объяснял, что мои нервы расстроены: так и есть. В глухую полночь, среди зловещей тишины старого дома, этот странный звук наполнил меня нестерпимым ужасом. И все же еще несколько минут я крепился и оставался на месте, а его сердце колотилось и гремело! Я подумал, что оно разорвется, и новая тревога охватила меня: звук могли услышать соседи! Час старика пробил! Завопив, я сдернул ткань с фонаря и прыжком ворвался в комнату. Он вскрикнул – только раз. В ту же секунду я стащил его на пол, придавил тяжелой кроватью и улыбнулся, обнаружив, что дело сделано.

Несколько долгих минут его сердце глухо билось, но я не волновался: этого сквозь стену не услышать. Наконец оно смолкло. Старик умер. Я поднял кровать и осмотрел труп. Да, он был мертвее мертвого. Я положил руку ему на грудь и не убирал ее несколько минут. Ни звука. С ним было покончено: его глаз больше не потревожит меня.

Если вы все еще считаете меня сумасшедшим, то передумаете, когда я расскажу вам, с какими предосторожностями прятал тело. Ночь подходила к концу, и я работал быстро и тихо. Расчленил труп. Отрезал голову, руки и ноги.

Затем я поднял три половицы в комнате и спрятал останки между брусьями. Возвратил доски на место, так аккуратно и ловко, что ни один глаз на свете – даже глаз старика – не заметил бы ничего дурного. Не осталось ни пятен, ни крови.

Я проявил крайнюю осторожность – все утекло в таз, ха, ха!

Когда мои труды завершились, было четыре утра, а за окном – темно, как в могиле. Зазвонил колокол, и во входную дверь постучали. Я спустился, чтобы открыть с легким сердцем, ведь теперь бояться было нечего. Вошли трое мужчин, любезно объяснив, что они за полиции. Сосед услышал крик среди ночи, заподозрил неладное и сообщил об этом в участок. Они (полицейские) должны осмотреть дом.

Я улыбнулся, ведь бояться было нечего, и попросил джентльменов следовать за мной. Крик, сказал я, был моим. Мне приснился кошмар. Старик, добавил я, уехал за город. Я провел их по дому и попросил, чтобы они хорошенько его осмотрели. Наконец, мы вошли в комнату старика. Я показал им его сокровища – на месте, не тронутые. Опьяненный триумфом, я принес в комнату кресла, предложил слугам закона отдохнуть и, в безумной дерзости, сел прямо над телом жертвы.

Полицейские были довольны. Мои манеры убедили их. Я вел себя совершенно непринужденно. Они сидели, обмениваясь пустячными фразами, а я с радостью им поддакивал. Но вскоре меня охватила слабость, и мне захотелось их выдворить. Голова болела, в ушах звенело, а мои гости сидели и болтали. Шум обретал ясность, длился, усиливался. Чтобы заглушить его, я говорил все быстрее, но он не смолкал и становился четче, пока, наконец, меня не осенило: звук был не в моей голове.