Сикарио

Но и при таком раскладе, я пришел логичному умозаключению, что некоторое время вдали от Боготы, от её жителей, от панамцев и от всех прочих, кому не терпелось свести со мной некие счеты, мне бы не повредило, поэтому согласился, чтобы одним дождливым сентябрьским утром Рамиро проводил меня до аэропорта.

Все эти полеты придуманы не для людей… И кому такое могло прийти в голову?

Нас засунули в самолетик размером, ну, едва ли больше, чем эта комната, с одним пропеллером спереди, что того и гляди отвалится, и таким ревущим двигателем, из-за которого я только на третий день после приземления смог услышать истошные крики попугаев.

В последний момент Рамиро начал раскаиваться, что втянул меня во всё это, и попытался отговорить, но я в то время вел себя как самовлюбленный и не разумный мачо, и все равно полез в ту крылатую развалюху. И клянусь вам, спустя минут десять сам уже раскаивался в совершенном и отдал бы, наверное, год жизни, чтобы опять ступить на твёрдую землю.

Эти людишки – просто сумасшедшие! Совершенно чёкнутые.

Тот пердунок с крыльями прокатился вперед под сплошным дождем, кашлянул раза три, подпрыгнул, немного покачался, как падающий лист, и рванул в облака, зная абсолютно точно, что впереди, прямо по курсу, находятся горы.

Сеньор, какой страх я испытал, вы и представить себе не можете!

В салоне нас было пятеро и ещё тот сукин-сын пилот, какой-то негритенок, который все время напевал себе под нос что-то, словно сидел в сортире, и то было очень похоже на правду, потому что все мы практически обосрались от страха.

И это было моим небесным крещением, крещением под струями Ниагары, а ещё та штука с крыльями постоянно шевелилась, подпрыгивала, падала, поднималась, опускалась, рычала, кашляла и иногда замолкала…

Господи, лучше об этом не вспоминать.

Спустя час исчезли облака, позади остались горы и мы полетели над сельвой, такой плотной, такой густой, что, казалось, мы легко сможем приземлиться на верхушки деревьев, как на поролоновый матрас.

Изредка внизу мелькало русло какой-то речушки, еще реже крыши хижин, иногда виден был столб поднимающегося снизу дыма и в тот день я впервые начал понимать насколько огромен этот мир.

Вот чего я до сих пор не могу понять, как тот сраный негритенок умудрялся найти дорогу, потому что единственное, что он продолжал делать с начала полета, так двигаться в ритм меренги и регулярно постукивал пальцем по стеклам часов, которые в большом количестве торчали пред ним и все показывали разное время.

Со всем уважением, но это совершенно не серьёзно, когда жизнь шестерых людей всецело зависит от кружащейся кучи металлолома и нескольких никчемных, абсурдных часов. И еще, если бы тот дурачок ошибся в своих прикидках, то мы зацепились бы крыльями за траву.

Потом, совершенно неожиданно, стервец показал на реку, над которой мы пролетали, и спокойно так прокомментировал, что мы только что пересекли границу и находимся над территорией Перу.

– Какой такой Перу? – растерянно повторил я. – Какого хрена мы делаем в Перу?

– Прилетишь, узнаешь! – ответил он, не оборачиваясь. – Мое дело доставить вас, а там уж как хотите.

Насколько я помню, ни Рамиро, ни кто-нибудь еще ни единым словом не обмолвились о Перу, но поскольку спорить, старясь перекричать рев двигателя, с каким-то негром, которому все было по хрену, занятие совершенно бессмысленное, то я, в очередной раз проклиная себя за совершенную глупость, предпочел заткнуться.

Минут через десять мы, ни с того ни с сего, начали кружить, как идиоты, словно подыскивали себе местечко, где можно было бы приземлиться, хотя внизу оставалась все та же не проницаемая сельва.

Вдруг, как по волшебству, где раньше была сплошная растительность, начала открываться не большая дорожка. Дорожка эта быстро вытягивалась, будто кто-то её рисовал. Потом мы увидели каких-то людей, бегающих вокруг и убирающих кучи веток с взлётно-посадочной полосы, такой короткой, что там и вертолет, наверное, не смог бы приземлиться.

Я понадеялся, что они и дальше продолжат расчищать эту полосу, но не тут-то было. А когда понял, что тот полоумный негр собирается приземлиться там, то начал орать, хотя, по правде сказать, всего лишь присоединился к общим визгам и воплям, что испускали те четверо несчастных, сидящих позади и рядом.

С того самого дня я возненавидел негров, и не из-за цвета их кожи, а потому что из-за него я обмочился в штаны, а он, сукин сын, все время продолжал напевать что-то и двигаться в такт музыки, как на дискотеке.

Сперва он швырнул самолет вниз, а затем резко затормозил, так что я со всего размаху ударился носом о переднее сиденье, а после того, как я приложился о дерево во время нашего неудачного нападения на автобус, нос мой и так был не в лучшей форме.