Симфония Искажений (СИ)

Кто-то из поклонников сравнивал глаза Сильвии Ллойдс с ночным небом, и этот кто-то, при всей ужасающей романтической глупости мышления, в сущности, был довольно близок к правде. В те моменты, когда Сильвия скучала, глаза у нее становились тусклыми и серо-невнятными, что ее, довольно хорошенькую, сильно портило; но стоило ей чем-то увлечься, как они вспыхивали синими огнями-звездами, придавая лицу необычайно ясное и волнующее выражение. Своеобразная, непостоянная красота. Однажды ей посвятили сонет под названием «Затаившаяся синева», над которым они обе потом долго хихикали, хотя Сильвия, похоже, больше за компанию, откровенно веселилась лишь Мадлен.

В сущности, Сильвия была доброй девочкой, доброй и наивной, но, как водится, тянулась она к своей противоположности — именно поэтому ей удалось сдружиться с циничной Мадлен, которая, в общем, была не против преклонения перед ней юной девушки, да еще из высшего общества, и относилась к семнадцатилетней дурочке с некоторой долей материнской опеки.

Они были дружны всего несколько недель, поэтому Мадлен пока еще не привыкла к обществу, окружавшему Сильвию, — даже молодые люди, собравшиеся сегодня в гостиной мадам какой-то там (право же, к чему запоминать эти бесконечные знатные фамилии), казались ей бледными, толстыми и ленивыми, да так оно, в сущности, и было: ах, ну кто может сравниться энергией и силой духа с вечно голодной творческой молодежью!

Поющая девица закончила сотрясать помещение и мучить уши слушателей своим грудным контральто*, голосом, который совершенно не подходил ее хрупкой комплекции, откланялась, со сдержанной благодарностью принимая жидкие хлопки, и оставила молодого человека одного. А тот, торопливо пролистав ноты, неожиданно улыбнулся и ударил по клавишам.

И Мадлен замерла.

Это была фантазия, написанная для нее, хотя никто из присутствующих не знал о том; это были непролитые слезы, принадлежащие исключительно ей; это был свет, призванный греть только ее, сотканную из тьмы; это был цветок, невольно взращенный ею и ею же растоптанный. Ей хотелось заткнуть уши, закричать, заплакать, но она была не одна: так много глаз, так много ушей, и все бы повернулись к ней, и все бы спросили, что случилось, — и ей пришлось бы сознаться.

Сдерживая злые, болезненные слезы, она повернулась к Сильвии, ища утешения в ее жизнерадостном полудетском личике с не до конца оформившимися чертами, но с удивлением обнаружила, что и та как будто чем-то недовольна.

— Тебе тоже не нравится? — спросила Сильвия, неправильно истолковав выражение лица подруги. — Отвратительно. Да, он не ошибается, спасибо и на том, но совершенно не понимает, что хотел сказать автор. Ну что за топорное крещендо**! Тут надо вести нежно, а не рубить дрова. Мой брат даже это сфорцандо*** всегда подает утонченно — ах, как он играет! Ласкает инструмент, будто девушку. Собственно, девушке ведь эта вещь и посвящена, хоть мы и не знаем ее имя…

— Как-как? Что? Что ты сказала? — со смехом перебила ее Мадлен, радуясь возможности отвлечься от вгрызающейся в душу мелодии. — Откуда ты понахваталась таких сравнений, девочка? И какой еще брат? У тебя есть брат?

— Да, — гордо заявила Сильвия, немного покраснев из-за того, что ее одернули. — Старший брат. Его зовут Сид. У него высшее музыкальное образование! И когда он играет, мне кажется, что даже на небесах нельзя услышать музыку прекраснее. Особенно он любит как раз эту вещь, я всегда плачу, когда слышу ее в его исполнении, поэтому я зла на того дуболома за роялем, понимаешь? Я-то чувствую разницу.

— Я тоже чувствую, — обронила Мадлен. — Похоже, ты очень любишь своего брата.

— Люблю, — Сильвия закивала, улыбаясь и теребя оборки нежно-персикового платья, которое ей, по правде сказать, совсем не шло. — Конечно, люблю. Он милый, добрый, веселый! Он всегда утешал меня, когда отец говорил, что из меня ничего путного не выйдет. Знаешь, отец хотел, чтобы мы оба были пианистами, но я оказалась слишком неусидчивой. Поэтому играю я посредственно. И, конечно, Фрэнсиса Джейли не смогу даже по нотам потихоньку разобрать.

Парень за роялем картинно оборвал игру и раскланялся, получая свою порцию аплодисментов. Кто-то даже крикнул: «Браво!» Девушки хлопать не стали.

— Ты так говоришь, будто его произведения — вершина исполнительского мастерства, — осторожно произнесла Мадлен и отпила коктейль: в горле у нее почему-то пересохло.

— Да! Они невероятно сложны и технически, и эмоционально! — заверила ее Сильвия с грустью в голосе. — И настолько же прекрасны. Этот человек был гением.

У Мадлен сжалось сердце. В устах наивной девочки признание гением утерянного обществом по ее вине человека звучало как упрек.

— Должно быть, твой брат очень талантлив, — сказала она, надеясь незаметно сменить тему: похоже, брата дурочка боготворила, она должна клюнуть. — Хотелось бы мне послушать его игру. Познакомишь?

Как и предполагала Мадлен, Сильвия тут же вновь оживилась:

— О, это было бы здорово! Только, знаешь, он в отъезде сейчас. Но ты все равно приезжай к нам и живи у нас, сколько захочешь!