Симфония убийства

Мысли уже не так сильно бегали, можно было ухватить любую — Виктор боялся их останавливать, стыд, горе, бесконечное горе было в его мыслях… Совсем не радовали мгновения, когда вспоминалось прекрасное прошлой жизни, это совсем не радовало… Мысли и не удерживались во времени, оставались мгновениями, не больше. Силов даже обратил внимание на этот факт — не успевало что-то прекрасное вспомниться, как ужас и стыд лезли в память своими напоминаниями. Виктор начинал понимать, что ужас его жизни перечеркивает все, что можно было поставить как какой-нибудь хороший знак, отпечаток на себе. В памяти крутились лица, предательства, трусость, страх, подлости… «Я — подлец», — объяснил Силов сам себе. Он не знал, что ему делать дальше, мучительно вгрызался в память, чтобы хоть как-то определить любого, перед кем необходимо извиниться, попросить прощения, лежать, если бы это было возможно, в ногах. Он отчетливо понимал, что в этой пустоте нет никому дела до его раскаяния, что все это осталось в той жизни, все это никому не интересно и не известно. С ужасом для себя он открывал в себе жажду быть наказанным. Виктор стал намеренно представлять себе эти пытки, которые могли бы ему устроить обиженные им люди, пусть даже не они, а любой, кто захотел бы, мог бы ударить Виктора. Он мечтал об этом, молил, ему хотелось кричать во всю темноту в надежде быть услышанным: «Я — подлец! Подлец! Простите меня!» Никто это не слышал, Виктор не смог крикнуть ни одного слова. Отчаянно пытался найти в себе эту возможность, но тщетно — ничего Виктор не мог сделать, чтобы закричать, заплакать, упасть на колени.

Не было никакой усталости — он это тоже отметил и снова принялся перебирать свою жизнь. Боялся, что пропустит важное, но никому не нужное, кроме него самого. Но мысли стали исчезать постепенно. Он сообразил — исчезнет все, и останется только его сознание, которое будет носиться в черной тьме бесконечно. Это врезалось в память, и Силов еще раз попытался найти в себе силы и закричать. Все, что только можно было направить в собственном сознании на этот крик, все он вкладывал в свое желание. Виктор не хотел себе даже представлять, что может случиться так, что уже больше не удастся крикнуть, не удастся упасть в раскаянии перед своими несчастными жертвами. А ему хотелось именно этого. Ему вожделелось найти себя и разорвать до мельчайших крошек, чтобы только пыль оставалась после него, бессмысленная пыль, по которой проходят миллионы людей, совершенно не замечая микроскопические комочки растерзанной души. Как он радовался своему такому изобретению, мечтал о его осуществлении, и когда ничего не получалось, вновь и вновь собирался со всеми внутренними силами и пытался кричать. Отчаяние смешивалось с такой же отчаянной верой в искупление — Виктор забывал про все, его не останавливало ни одно волнение о себе самом — он презирал себя, ненавидел, плевал себе в лицо и даже видел, как он это делает. Это не успокаивало его, и Виктор с новой силой пытался покончить со своим сознанием и исчезнуть. Исчезнуть не от мучения, он хотел мучиться, исчезнуть как что-то гадкое, что прилипло к жизни.

В памяти зафиксировалось женское лицо — он отчетливо видел его: темное, обрамленное черными прядями, с морщинистым лбом. Он рассматривал каждую морщинку, их было много, очень много, но были какие-то особенные полоски, наиболее сильно вдавленные в кожу лба. Большая морщина шла через весь лоб и затихала только у висков. Сверху нее были морщины поменьше, но такие же глубокие, как и та — главная. Поразительно, сколько было морщинок и морщин, которые пересекали, разрезали жирные, как нарисованные, складки. Все лицо напоминало какое-то дерево, по которому неумелый мастер проходил взад-вперед, как заблагорассудится. Виктор все сильнее и сильнее останавливал свои мысли, чтобы остаться только с этим лицом. Оно манило его, притягивало… Силов узнал — это была его мать! И никаких сомнений! Виктор стал еще сильнее вглядываться. Мастер уродовал лицо матери с какой-то неистовой радостью, с холодным остервенением. Даже там, где никогда ни у кого не было ничего подобного, на скулах женщины мастер-изверг успевал вырезать канавки. Мама смотрела на Виктора и молчала — Силов чувствовал, как ей больно. Чувствовал, что она терпела, и только очень-очень прозрачные слезы текли по деревянному лицу, изрезанному несчастным художником-гравировщиком. Не в силах ничего предпринять, Виктор молился, чтобы лицо это не исчезало никогда. Пусть такое — изуродованное, — оно единственное, что останавливало Силова в отчаянной борьбе с самим собою.

«Мама! Милая моя мама! Кто же тебя так изуродовал? Почему ты терпела и молчала? Мама! Мамочка моя! Это я?» — Виктор не кричал. Не мог — оставалась только надежда, что кто-то когда-нибудь увидит его мысли и уберет страшные раны на лице матери. «Пожалуйста, пожалуйста…» — молил он каждую секунду, которую чувствовал.

III