Симпатические чернила

Давным-давно, в прошлом веке, она переписала это стихотворение в записную книжку. Это было, когда она очень недолго жила в Париже, перед тем как уехать в Рим. Этот отрезок времени, каких-то несколько месяцев, почти стерся из ее памяти. Месяцы стали часами, которые она как будто провела в зале ожидания между двумя поездами. Она не помнила ни одного лица, забыла даже название улицы, на которой жила. Поезд катил слишком быстро, чтобы читать таблички на станциях. Если бы она смогла сохранить эту записную книжку — единственную в ее жизни — и если бы полистала ее сегодня, неужели встречи, места, имена что-то напомнили бы ей сегодня? Она в этом сомневалась. Эту книжку у нее украли — какой-то верзила, ни лица, ни имени которого она не помнила; он был с другом, когда она встретила его однажды в кафе. Оба жили в том же квартале, что и она, и они несколько раз виделись, но это имело не больше значения, чем встречи с двумя безымянными соседями, с которыми перебросишься несколькими словами, канувшими навсегда в ночь времен.

Верзила как бы в шутку взял у нее книжку, куда она только что записала встречу, и не хотел возвращать. А потом она уехала в Рим, так и не получив назад эту записную книжку. Две незначительные детали, однако, остались в ее памяти: этот человек без лица и без имени носил рубашки из гофрированной ткани и куртку из вывернутой овчины. И он учился на курсах драматического искусства. А его друг, с которым он не расставался, тоже остался для нее человеком без имени и без лица. Единственное, что она о нем запомнила, — он работал в компании грузовых перевозок.

Она была уже на виа Аврора, у маронитской церкви. Каждый раз, когда она проходила здесь, у нее слегка щемило сердце. Когда ей было девятнадцать лет, ее часто заносило на виа Аврора после бессонной ночи. В начале улицы высилась стена, за которой угадывался сад, должно быть, сад при казино «Аврора». И летом эта стена около шести утра была уже обрызгана светом. Стол и стул всегда были выставлены на тротуар у стены. Она садилась там под лучами солнца, еще очень ласкового утреннего солнца. С годами и даже сегодня вечером, когда вокруг было темно, ей все равно казалось, что это солнце никогда не покидало ее и окутало теперь словно светом северной авроры.

Чуть дальше по проспекту к витрине английского бутика Лучиано Падована была приклеена афишка, датированная октябрем прошлого года: объявление о розыске с фотографией потерявшейся в квартале пьяццале Фламинио собачки. Она прочла текст целиком:

«Собака, маленькая сука, Грета, потерялась 17/10 на виа Джан Доменико Романьози. Звонить: «Итэлиан Интернэшнл Филм» 063611377. На собаке красный ошейник. Порода гладкошерстая такса».

Она никогда не замечала этого объявления, наверняка развешенного и на других улицах квартала. Закончив читать, она вдруг вспомнила француза, которому одолжила альбом Ночного Гаспара. Она не знала почему, но представляла его с собакой.

* * *

— Очень интересный альбом…

Он держал его, сидя на красном диване в «запаснике», как она говорила, — это была комнатка в глубине галереи, в приоткрытую стеклянную дверь которой был виден залитый солнцем двор. Сама она сидела напротив него в кожаном кресле.

— Я все больше убеждаюсь, что надо сопроводить его текстом…

Она не решалась спросить его, какой именно текст можно написать к фотографиям Ночного Гаспара. На этих фотографиях запечатлены места и люди, которые были ей так давно знакомы, что составляли, в каком-то смысле, часть ее повседневной жизни, поэтому ей «текст» казался ненужным.

— Вы очень интересуетесь Римом, насколько я поняла?

И она не удержалась от иронической улыбки.

— Очень. Но вы-то давно здесь живете, вам это, должно быть, кажется простым любопытством туриста…

В точности так и она бы ему ответила. Между ними уже работала передача мыслей.

— Этот город так непохож на Париж…

Она сказала эту фразу не задумываясь, просто чтобы заполнить паузу.

— Вы жили в Париже?

— О… всего несколько месяцев… очень давно. И стыдно сказать, но я практически ничего не помню о Париже…

— Правда?

Он был, казалось, разочарован ее такой короткой памятью, или ее беспечностью, или легкомыслием.

— Я не знаю, заметили вы или нет, но я говорю по-французски с итальянским акцентом… и мне зачастую трудно переходить на французский…

— Простите, что вынуждаю вас делать это.

Сам он говорил на изысканном французском, с парижским выговором.

— Меня очень интересуют французы, да и все иностранцы, которые поселились в Риме в двадцатом веке. Я думаю, об этом можно написать целую книгу.

— Значит, вы ученый-историк?

— Точно. Я ученый-историк.

Он как будто посмеивался над собой и не собирался подробнее распространяться о своей профессии. Но ее это не смущало. В Риме малознакомым людям никогда не задают нескромных вопросов об их работе и личной жизни. Их просто принимают по молчаливому соглашению, как если бы знали всегда. О них все угадывают, ничего не спрашивая.

— Так альбом фотографий Ночного Гаспара вам действительно понравился?