Синдром Гоголя

Окончившая медицинский Кошелева уж как-то да и разбиралась в ядах. Она внушила Зимину отравить ее мужа, невольно ли, нарочно. Зимин, будучи во власти чувств к ней, движимый завистью к Кошелеву, увы, задуманное исполнил. Но Зимин – отчаянный трус, он ведь не был способен сделать предложение женщине, которую любил, не имел смелости открыть своих рукописей и сжег их даже раньше, чем кто-либо их стал хулить. Подсыпать яду Карлику представлялось ему непосильным подвигом. Он его совершил, но не получил взамен ни успокоения, ни Офелии, которая, махнув лисьим хвостом, укатила куда-то прочь. Теперь оставалась одна лишь Ася – случайный свидетель, и он ее мучил, шантажировал, подступался к ней, хотел убить, но смелости все не находил.

И теперь, когда единственный ее заступник заперт в башне…

Грених вскочил, заорав бессмысленное и нелепое «На помощь!».

Секретарь, расправившись с ним, теперь двинулся в дом, где прятались Ася и Майка!

– На помощь! – Грених принялся колотить по деревянным дверям башни со всей силой так, что доски заходили ходуном и посыпалась сверху пыль.

Трясясь от страха, Константин Федорович с ясностью больного в бреду видел идущего по дорожке от плетня к крыльцу Зимина, слышал шуршание гравия под его медленной поступью.

Шумно вздохнув, Грених развернулся, сел.

Нет, Зимин – трус. Он не тронет ее. До сих пор не тронул.

Не смешивать работу мозга и верещания сердца! Электричество нейронных сетей отдельно, а фибрилляции предсердий и желудочков – отдельно. Иначе быть замыканию. Грених приказал себе успокоиться.

Кто в этой парочке обладал холодными головой и сердцем? Офелия! Она осуществляла руководство. Все она – кислота, яд в графине с водой для Грениха, следы на коже племянницы – такое ясное доказательство, что их поставил восставший из могилы или свихнувшийся Кошелев. Как хорошо все свалить на мертвого безумца, тело которого никогда не найдут. Его уже сейчас перестали искать; Офелия ясно понимала, что дело кончится этим.

Лицо профессора перекосило от омерзения. Он представил томную, степенную Офелию, которая с такой материнской нежностью, покровительственностью обнимала Асю, она же хватает тяжелый предмет с комода, замахивается, и Ася падает без чувств. С медицинской холодностью надевает украденные у профессора перчатки, достает из своей аптечки кислоту, растирает ее в пальцах и прижимает ладони к лицу, шее, плечам бедной бесчувственной девочки. За этим наблюдает Зимин – он здесь же, в комнате. Ася – невольная свидетельница их ссоры, а может, и многих других, что были прежде, – ей в живых оставаться нельзя. Но Зимина трясет от нервного напряжения, он раскаивается и мечтает лишь об одном – о покаянии. Стоит столбом, смотрит безумными глазами, как Офелия, будто бесчувственная фурия, оставляет на ребенке следы якобы прикосновений разлагающегося мертвеца, объясняя, что так они все смогут свалить на Кошелева, который уж точно больше никогда ни о чем не проговорится и за себя свидетельствовать не станет. Зимин все бы отдал, чтобы прервать свое участие, но слишком поздно. Возможно, он пытается остановить Офелию. Та успевает ему залепить пощечину – следы на щеке секретаря и на запястьях можно объяснить лишь ее яростной отповедью. И Зимин бежит вон искать архиерея.

Бедный святой отец! В этой истории он совершенно ни при чем. И без того помотанный гонениями, он оказался ненароком захвачен жерновами чужого адюльтера. Его ведь одно только и волновало – не утратить во всем этом адовом хаосе веры.

Грених вспомнил, с какой головной болью тогда вернулся из монастыря, не подозревая, что отец Михаил от бед, обрушившихся на его городок и страну, давно пребывал в состоянии такого отчаяния, что не замечал, как травится парами эфиров и масел. Не признал Грених в нем святости, великодушия и большого доброго сердца. Тотчас стал предполагать, что преосвященный хотел его отравить. А меж делом он был единственным, кто по Кошелеву страдал искренне, точно по собственному брату. Не мог этот светлый человек руку на кого-то поднять. Эх, время гадкое, светлых людей нет совсем, вот и перестаешь в них верить. Все ждешь лукавства и низости.

Грених должен был торжествовать – дело раскрыто. Но что толку? Теперь он заперт в этой башне, в которой сгинет. Если Кошелева за две недели не нашли, то его и подавно не сыщут. И надо же было этому случиться, когда он нашел дочь, встретил Асю, надумал бы, может, вновь жениться…

Плотнее запахнув плащ, Грених привалился плечом к двери. С усталости онемела левая рука. В таком напряжении он не пребывал со времен войны. Сознание пронзила приятная мысль, что здесь можно не мучать себя насильным, доводившим порой до безумия, караулом, и если глаза тяжелеют, их можно закрыть. Зимин – это не немчура, не австрияки и даже не Белая гвардия, а всего лишь трусливый сочинитель.

Грених уронил голову, заснул.

И тут точно электрическим разрядом по глазам! Он не сразу понял, что происходит и сколько проспал, перепугался, вскочил, дернулся назад и затылком ударился о стену.

– Папа, папка, вставай!