Синее око

— Да-а-а, — сказал Гошка, давя на газ, — сколько их тут осталось, бедолаг! — Он быстро взглянул на Кремера.

Но Кремер остался сидеть как был. Лицо спокойно и сухо. Молчал свой километр.

Наконец сказал:

— Нет, это не связано с Братском.

Георгий кивнул, будто только такого ответа Кремера и дожидался.

«Это связано со мной», — подумал Кремер.

— Как у тебя, Гоша, с трамблером? — спросил он. — Ты говорил, барахлит... Учти, нам предстоит длинная поездка на той неделе, в Большеокинское поедем.

— Да что, Виктор Викторович, потянет еще фестивальная таратайка.

Не хотелось сейчас Кремеру думать о трамблере, о понедельнике, о поездке. Он сказал первое, что пришло. И не важен был ответ шофера. Только пусть Гошка говорит. Так легче вспоминать, думать о прошлом, чтобы про сегодня не забывать. Слышать голос сегодняшнего человека...

На этой дороге всё было Кремеру воспоминанием — бледное от зноя небо, белесый песок на отвалах, запах гари, и само слово: Заверняйка....

— В тридцать седьмом году, — сказал Кремер, не глядя на шофера, — я работал в Ондопоге директором мехлесопункта. Там была районная газета «Смычка». Однажды она вышла с такой шапкой: «Вырвем кремеровщину с корнем!»

Он произнес это слово: «кремеровщина» и усмехнулся. Привык. Когда-то его пугал сам звук этого слова, бессмысленный и зудящий, как пилой по гвоздю.

— Меня спас тогда Шагин, — сказал Кремер.

— Да-а, было времечко, — Гошка прикусил сигарету. До чего могучие челюсти у этого парня!

Но Кремер теперь не видел Гошку. Быстрый ход машины не мог уже пересилить шестеренок Кремеровой памяти. «Фестивальная таратайка» неслась, взбрыкивала передним и задним мостом, всё ближе к новому Братску. Память откатывала Кремера от этих мест всё глубже в его жизнь.

...Тогда заседала парткомиссия. Странно похоже было это судилище на потешную игру рабфаковских вечеринок. Подвешивали к потолку конфету на нитке. Вручали каждому поочередно тупые но́женки — собственность женских комнат. На глаза полотенце: иди, протянувши руки, стриги. Чик-чик!

«..Начальник Ондопожского мехлесопункта Кремер Виктор Викторович, сын кулака немецкого происхождения... — Чик-чик! — Ветупил в преступную связь с Гутинским, приехавшим из Канады под видом представителя торговой фирмы, с партией моторных пил марки «Штиль». — Чик-чик!

Кремер вспомнил эту неуклюжую пилу «Штиль». Она так и не прижилась на лесопункте. Тогда был в моде лучок — легкая пила с натянутым узким лезвием, с узорным зубом. Кремер любовно подумал о лучковой пиле. У нее была отполированная крепкая рукоять и туго накрученная веревка — растяжка... Кремер даже зажмурился, с наслаждением вспомнил, как сильно и ходко он умел орудовать лучком, как точно, с азартным фырчанием пила резала древесину. Ему не хотелось расставаться с этим радостным ощущением, но он заставил себя бросить пилу, опять стал думать о заседании парткомиссии.

...Конечно, упасть бы конфетке. Представитель из области, с мучнистым, отечным от ночных бдений лицом, в черной глухой «сталинке» с узенькой белой каемкой подворотничка, сказал свое слово: «Исключить!» Но́женки верно стригнули.

Лесопунктовский движок поперхнулся. Голая лампочка на длинном шнуре быстро увяла. Стали заметны порознь накальные багровые проволочки в лампе. Всплыл белый табачный дым. Всплыли руки: голосованье.

Гаврила Шагин, секретарь Ондопожского райкома, встал в изголовье стола. Квадратный и твердый, чубчик косо приглажен на лбу, челюсти сжаты, глаза остро-синие. Он сунул руку за пазуху и вытащил красную книжку. Поднял ее как мог высоко. Движок разошелся. Багровые ниточки сплавились в ярком свеченье. Дым стал незаметен.

— Вот, — сказал Шагин и положил книжку на стол. Тут же прикрыл ее ладонью и хватко растопырил короткие пальцы. — Я ручаюсь за Витьку Кремера. Партбилетом.

Что было потом? Работа. Делянки. Сплавные рейды. В тридцать седьмом году поверили партбилету Шагина. Сам Гаврила Макарыч скоро уехал работать в область. С той поры Кремер встречал его редко. После войны Шагин подарил ему свой портрет, в подполковничьей форме с тремя рядами орденских колодок. Написал наискось, на собственном подполковничьем лбу: «Витьке Кремеру — другу и побратиму».

Кремер работал после войны директором лесного комбината. В служебных, телефонных разговорах он называл секретаря обкома Шагина: Гаврила Макарыч, вы.

— Пытался я его спасти в пятьдесят первом году... — Кремер сказал это вслух, но не поглядел на шофера. — Да... Убили Шагина. Ленинградское дело.

— Ну, разве против Берии кто мог устоять?

Больше Кремер не сказал Георгию ни слова о своем друге Шагине. Он припомнил еще одну ночь.

На столе лежал портрет подполковника Шагина: «Другу и побратиму». Жена ходила по комнате и всё взглядывала на портрет, будто это взрывное оружие: и отделаться от него надо, и боязно... Первая жена Кремера. Она говорила: «Виктор! Немедленно сожги всё, что связано с ним. Немедленно! Каждую минуту могут прийти с обыском...»

«Нет, — сказал тогда Кремер, — мы ничего не сожжем. Пусть будет как будет».