Синеет парус

– Но нет! Признать свою несостоятельность?.. Ни-ко-гда! Ни-за-что! Да и то верно – где это видано, чтобы власть добровольно отдавали? Вот они и стараются всеми силами гром от себя отвести, а получается это у них весьма умело. Что-что, а интригам научены. Развели истерию, довели народ до ненависти, осталось эту ненависть умело поддерживать и направлять на своих врагов. В городе грабежи? Это буржуазия организовала, чтобы подорвать новую власть. Винную лавку разгромили? Толпы пьяных на улице? Опять буржуазия.

И чем глупее небылица, тем больше народ в неё верит. Эти так называемые «продолжатели революции» – всё извратили. Братство, равенство, свобода – какая издёвка! Братство – Каиново, Равенство – всё та же несправедливость, перевёрнутая с ног на голову. Свобода? У Ревтрибунала спросите, что такое в их понимании свобода… Нет, с народом нужно по-другому. Возьми эту серую и неопрятную картошку, – разве место ей на этом золоченом блюде? Глиняная миска – самое большее, на что могла она претендовать в былые времена. А её – плюх! – на дорогое блюдо с золотой каймой.

А ведь что нужно было, – почистить эту картошечку, да в маслице отварить, а потом румяную, красивую на это блюдо выставить, да укропчиком сверху посыпать. Как говорят в Одессе – цимес! Так и с народом надо: всё низменное с него ободрать, да культуру ему помалу прививать. Образование, условия быта. А его с ходу голым задом да на золочёное блюдо! Мордой при этом – в самое низменное: грабь, убивай, насилуй – твоя власть.

Рассеянно слушал Николай Евгеньевич, а на душе было пусто, сиротливо, и собственные мысли в этой пустоте казались чужими, как нелепый ночной гудок паровоза, который откуда-то издалека пытается проникнуть в черноту сна. Вот, Киев вспомнил… Новая сказка для неприкаянной русской интеллигенции.

Рассказывали, в Киеве всего вдоволь. Белый хлеб – бери, не хочу. Поезда ходят по расписанию, всюду электричество. На Крещатике – весь Петербургский свет. Все нарядные, офицеры – в погонах. Грабежи? Боже, упаси.

– Что ты всё молчишь, Николай Евгеньевич?

– А что говорить? Слушаю тебя, Роман Борисович, и всё больше замечаю, как ты исподволь приходишь к пониманию пагубности революции.

– Нет уж, батенька – идеалов революции не предам. Беда ведь в чём? В том, что революция возникла стихийно, а её нужно было планировать до мелочей и крепко держать в узде. Да и при всей этой стихийности её можно было бы укротить, как кобылицу необъезженную, а ей, наоборот, – поводья отпустили. Вот она и скинула седока. – Грановский, задумавшись, присыпал картошку солью и продолжал уже без прежнего жара, раздумчиво, неторопливо: – Ну да ничего – Романовых скинула, Керенского скинула и Ленина с Троцким туда же отправит. Недолго ждать. – Он вздохнул, откусил картошку. – Да-с… А маслица для картошки не помешало бы.

– Ну а если не скинет? Господа большевики, похоже, поняли, какая узда революции нужна. Решительности им не занимать – потопят всё в крови. Вашему демагогу Керенскому малую бы толику этой решительности, – Ленин и его клика сейчас в тюрьмах сидели, а не страной бы правили.

– Как ни обидно, а замечание вынужден принять – профукали революцию. – Роман Борисович вскинул голову, насторожился, крикнул лакею в прихожую: – Тихон, стучали?

Лакей, шаркая по-стариковски ногами, появился в проёме между дверными портьерами, молча развёл руками – нет, мол, не стучали.

– Ладно, ступай…

Грановский доел картошку, запил глотком вина. За последние полгода, с тех пор как оказался не у дел, он заметно осунулся. Борода совсем поседела, да и в голове – больше седых волос, чем природных чёрных. Рядом с красавицей Ольгой он выглядел почти стариком, хотя не было ему ещё и сорока. Николай Евгеньевич, несмотря на то, что был ровесником Роману Борисовичу, несмотря на перипетии последних лет и на посещающие его депрессии, не менялся: по-прежнему строен, свеж, а несколько седых спиралек в его чёрных кудрях воспринимались как случайное недоразумение.

– Ты сегодня чересчур мрачен, Николай Евгеньевич. Не пьёшь, не закусываешь.

– А покрепче ничего нет?

Обнимая спинку стула, Грановский обернулся к двери.

– Тихон!.. Ну-ка посмотри, в кладовой бутылка Шустовского была… – И вернулся взглядом, с участием изучая Николая Евгеньевича. – Что, не на месте душа?

– Уже и забыл, где её место.

– Вся Россия у разбитого корыта.

– Не то, Роман Борисович. Была бы Арина рядом, – ни потеря завода, ни потеря дома, ничего не значили бы. Вместе с ней счастьем было бы продираться через эту разруху. А самому?.. Долго ли проживёшь в этой пустоте?

– Ничего, через пару дней документы будут готовы, и укатим мы с тобой в Киев, а там всё пойдёт по-другому. Соберётся прежняя компания: Бергманы, Савицкие, Заславские, и заживём как прежде.

Николай Евгеньевич горькой усмешкой перекосил щёку.

– Думаешь, в Киеве меньше этой пустоты станет? Нет, Роман Борисович, – одиночество, это не то, что вокруг тебя, это то, что внутри. Куда ты, туда и оно. Сам себе противен стал – пью валерьянку, как истеричная барышня.