Синеет парус

– Слушай сюда. Проконтролируй, чтобы бабёнку эту посадили к воровкам. Хочу, чтобы она посговорчивее стала. Понимаешь?

– Как не понять.

– Маньке-налётчице скажи, пусть припугнёт её. Но чтобы осторожно! – Погрозил фиолетовым от чернил пальцем. – Чтобы волосок с её головы не упал.

Кирпичников скорчил физиономию – мол, обижаете.

– Всё будет в лучшем виде, товарищ Янчевский.

– Тогда – бегом. Заслуживай чины…

Дело решилось быстро. Кирпичников оказался молодцом, да и Манька-налётчица понимала, чего от неё хотят. Так что на следующий день Максим увёз напуганную Анюту к себе на улицу Семинарскую.

На квартире Максим бывал редко, порой даже не ночевал, и теперь, стоя позади Анюты, он вдруг увидел комнату глазами девушки и столько нового открыл для себя. Оказывается, он за всё время так и не снял белые чехлы с кресел, ни разу не полил засохшую китайскую розу, ни разу не раскрыл деревянные ставни-жалюзи.

Пыльные полосы дневного света скупо цедились в жалюзийные междустрочия. В сумраке комнаты поселились тишина и унылость. Этажерка забита книгами, на столе по-собачьи доверчиво склонил набок голову глобус: тёплые моря, просыпанная крупа океанских архипелагов, яркие заплатки загадочных стран. Патефон с поднятой на стойке крышкой, будто шляпу приподнял: «Здрасьте!»

Ещё недавно здесь жила одинокая учительница географии, расстрелянная за пособничество контрреволюции. Следов присутствия Максима в этом жилище практически не было, разве что простыни, свисающие с неприбранной постели до самого пола, да ком серой несвежей подушки, вмятый в угол между стеной и металлической спинкой кровати. Даже застоявшийся воздух всё ещё пах чьей-то чужой жизнью.

– Да, невесело, – сказал Максим, шурша ладонью по небритому наждачному подбородку, – но выбор у тебя не велик: либо здесь, либо обратно в камеру. Решай.

Девушка вместо ответа шагнула к остановившимся настенным часам, сняла с гирек мохнатую нитку паутины, пружинисто потянула вниз серебристую цепочку заводного механизма…

Глава 28

Недели две жили чисто и опрятно, но молчаливо, будто в доме был покойник. Максим стал чаще бывать на квартире, иногда даже на обед приезжал. Перед сном он клал на крепкую волосатую грудь пепельницу, кидал под голову руку, курил в темноте.

– Анют, почему так?.. – спрашивал он, кося глазами на девушку, которая, свернувшись калачиком, лежала к нему спиной. – Ты помнишь, как это было годков пять тому назад?.. Каретный сарай у Марамоновых, сеновал. А в овраге? Наше гнёздышко под кустом жасмина помнишь? Ты готова была задушить меня от страсти, а теперь заместо этого смотришь стеклянными глазами в потолок и ждёшь только одного, – когда я с делом управлюсь.

Анюта молчала. Максим вздыхал, наполняя голубым папиросным дымом идущий от окна косой тоннель лунного света.

Несколько дней назад приблудился откуда-то со двора серый котёнок. Анюта возилась с ним целыми днями, – купала в жестяном тазу, вытирала мохнатым белым полотенцем, целовала в нос. Глядя на эту возню, Максим горько усмехался, – он был бы благодарен Анюте за малую толику той нежности, какую получал этот серый приблуда.

Вечерами Максим возвращался домой затемно. Свет автомобильных фар придирчиво ощупывал крокодиловую кожу булыжной мостовой, на повороте выхватывал из темноты афишные тумбы с шелухой рваных декретов и воззваний, литьё фонарных столбов. Вздыбленная лодочка месяца плыла наперегонки с автомобилем, ныряя за драконью чешую черепичных крыш, за тёмные кроны деревьев. Запах цветущих лип стремительно мчался навстречу автомобилю.

В эти минуты столько нежности появлялось в душе Максима, что он сам пугался своих непривычных чувств. Несмотря на строгие наказы Куняева, опасающегося покушений, Максим отпускал машину за два квартала до дома, неторопливо шёл пешком. Останавливался под старой липой, наклонял цветущую ветку, дышал сладким ароматом. Прикладывал руку к ещё не остывшей от солнца водосточной трубе, силой подавлял глупую счастливую улыбку, которая никак не вязалась с обликом всесильного товарища Янчевского. Так бывает в лёгком хмелю, когда от неуёмной любви ко всему окружающему, хочется приласкать шершавый ствол старого дерева, траву и даже проржавевшую водосточную трубу.

Со страшной силой билось под гимнастёркой сердце, когда Максим стучал в дверь квартиры. Анюта открывала, брала у него фуражку, помогала снять сапоги. Не в силах себя сдержать, Максим целовал Анютины волосы, руки, любимые преждевременные складочки под глазами, и вдруг замечал сами глаза, – усталые, равнодушно устремлённые в бессмысленный тёмный угол. Руки Максима тяжелели, бессильно сползая по плечам девушки. Хмуря брови и неумело скрывая обиду, он молча ужинал.