Синеет парус

И снова был белый потолок, жар, а Арину всё мучил вопрос: с кем же шёл под венец Николай Евгеньевич? А потом появилась Ольга в шикарном вечернем платье. При свете хрустальных люстр она тёрла в корыте солдатскую рубаху и выжимала из неё в хрустальный бокал грязную мыльную воду. Роман Борисович – весёлый, чуть пьяный и с аккуратной дырочкой во лбу, – поднимал бокал: «Горько, молодым!»

И тут же возник Николай Евгеньевич со своей невестой. Невеста откинула вверх фату – поломойка Люба! Но Николай Евгеньевич не отпрянул – он склонился, поцеловал Любку прямо в оскалившийся кривозубый рот. «Здоровье молодых!» – Роман Борисович залпом осушил бокал с мыльной свинцовой водой, кривя лицо, жаловался: «Нет, Олюшка, совсем не тот коньяк пошёл, совсем не тот…»

А Люба уже поила Арину каким-то зельем…

Да что ж ты, рябая, привязалась? Чем я тебе не угодила?

А Володенька?!. Надо проснуться и вырвать его у этой Любы…

Володенька-а…

Глава 42

В гулких коридорах особняка на Мещанской, 28 гуляла тоска. У Любы заныло сердце – чужая в некогда родных стенах. Ни одного знакомого лица. И название теперь другое: вместо боевого и гордого ЧК, какое-то странное ГПУ, которое городские острословы уже окрестили: «Господи Помоги Убежать».

А новые сотрудники! Все обуяны ощущением собственной значимости, привыкли к почтению. Разговаривают пренебрежительно: «В конце коридора… Здесь такого нет, гражданка… Откуда я знаю, где он… Ждите…»

Конечно! Теперь Люба Головина стала не нужна. Плевать им на старую гвардию. Теперь они хозяева!.. А где вы были в девятнадцатом, когда контра повсеместно поднимала голову и Деникин пёр со своими полчищами на город? Отсиживались в тиши? А теперь повылазили?.. Грамоте обучены. Чистенькие, белорукие. У-у!.. – злобилась Люба.

Старый отцовский дом пришёл в негодность, вот Люба и набралась злости, пошла в это самое ге-пе-у, напомнить о своих былых заслугах. Намыкалась по кабинетам, возненавидела всех и вся, а когда попала, наконец, к начальнику городского отдела ГПУ, вдруг просветлело у неё на душе, и саму себя уже ругала, что так несправедливо думала о людях. Оказывается, начальник слышал о ней и давно хотел познакомиться с женщиной, которая работала с легендарным товарищем Янчевским. Он напоил Любу чаем, внимательно выслушал, обещал помочь с квартирой.

Люба вышла из здания ГПУ окрылённая, и даже долгая дорога до Кривой Балки теперь не раздражала, а радовала её. С Мещанской она торопливо свернула на Семинарскую и здесь вдруг остановилась, озябшими пальцами смыкая под носом углы поднятого воротника, – по противоположной стороне улицы шла бывшая барыня, Арина Сергеевна. Три года Люба не знала, где она и что с ней, и вот – явление.

Люба по самые глаза опустила голову в воротник, долго провожала барыню взглядом и, когда та скрылась за углом, спохватилась, торопливо пошла вслед за ней. За углом в конце переулка стояло кирпичное одноэтажное здание с надписью: «Прачечная». Люба в последнюю секунду успела заметить, как мелькнуло и исчезло в дверях прачечной поношенное пальто Арины Сергеевны.

Люба замерла на углу, удивлённая и испуганная жалким обликом барыни. Тогда, на Кривой Балке, когда Арина Сергеевна приходила просить за своего золотопогонника, не смотря на поношенное пальто и бабий платок, несмотря на коленопреклонство, оставалось в ней что-то барственное. Теперь ничего, кроме чувства жалости, не вызывала она.

Люба некоторое время стояла, глядя, как курится белым паром выщербленное в уголке окно прачечной, потом вспомнила, что сын Максимка остался дома под ненадёжным присмотром старой больной соседки, и торопливо пошла на Кривую Балку.

Неделю Люба неотступно думала об этой встрече, и в один из дней после Рождества не выдержала, снова пошла на Семинарскую. Неторопливо прошлась по заснеженной улице, бесцельно переходя с одного тротуара на другой. Выкурила папиросу, по-мужски пряча её в кулак и, отшвырнув окурок, наконец решилась пойти в прачечную, сама ещё толком не зная, зачем ей всё это?

Едва она свернула в переулок, буквально наткнулась на Арину Сергеевну. Та странно стояла, держась красной, покрытой язвами рукой за стену дома и вдруг подогнулась в коленях, по стене сползла на тротуар. Люба кинулась поднимать её: тормошила, прислоняла к стене, всё без проку, – барыня была в бреду. Кто-то из прохожих подсказал – живёт здесь рядом, Семинарская, 96.

Люба подхватила барыню под руку, повела, почти потащила на себе, мысленно приговаривая: «Господи, да что же это такое?» и вспоминая, как когда-то тащила пьяного Максима. Барыня безвольно роняла голову, упираясь в Любину щёку горящим лбом. Во дворе дома Люба постучала в первую подвернувшуюся квартиру, – не знаете, где живёт гражданка? Ей показали под лестницу, в тёмный полуподвал. Дверь открыла баба: узел платка на лбу, через плечо перекинуто серое кухонное полотенце.

– А, барыня-сударыня, – брезгливо скривилась баба.

– Где её комната? – спросила запыхавшаяся Люба.

– В самом конце, – баба небрежно махнула полотенцем в тёмный тупик коридора.