Синеет парус

– Что ж это ты, товарищ комиссар? Только вчера трибунал избрали, бойцам письмо товарища Троцкого читала, а сегодня уже самосудом занимаешься? Я с самого ранья за тобой человека послал, по поводу трибунала хотел посоветоваться. А мне говорят – нет комиссара, в госпиталь пешком пошла. Что за чёрт, думаю. Собрался, поехал за тобой вдогон. Но и там тебя нет. Караульные говорят, пленного в штаб повела. Какого пленного? Зачем в штаб? А ты его вон в какой штаб – к Духонину.

Люба строго одёрнула кожаную куртку.

– У меня с ним свои счёты были.

Дудник вдруг просветлел лицом.

– Я знал, что у тебя твёрдое сердце, комиссар. Сказать по правде, письмо товарища Троцкого вещь нужная, да только не сможет человек жить с ненавистью в душе. Если не найдёт ей выхода, – сожжет она его изнутри. Так что ты на бойцов не серчай, когда они своевольничают, а с трибуналом, что ж… задним числом на этого твоего офицера постановление напишем. Велика важность бумажку написать. Слышь, Чопенко! Есть у меня к комиссару разговор. Отдай ей коня – пешком дойдёшь. Да проследи, чтобы этот не лежал здесь, пусть приберут.

Когда выехали из балки, Дудник протянул Любе бумагу.

– Приговор ревтрибунала. Все подписали, только твоя подпись, комиссар, осталась.

– Ты уж и трибунал успел собрать? Без меня всё решили?

– Ты не кипятись, комиссар, никого я не собирал. Вчера вечером Чопенку своего послал, он подписи у всех и собрал. А с тобой решил лично переговорить. Чего волокиту канителить? Дело-то ясное. Вот тут и фамилии всех, кого к расстрелу.

Сам! Всё сам хотел решать Мишка Дудник. Приехал будто бы посоветоваться, а на деле – просто поставить комиссара в известность. Ещё месяц назад командиром полка был военспец, старый полковник. Люба контролировала каждое его решение, а как пришёл на смену ему Дудник – стал забирать у Любы власть: я, мол, тебе не из бывших, – самый что ни на есть пролетарий, и ты меня своим подозрением не обижай.

Неторопливым шагом ехали вдоль балки. Люба развернула бумагу, долго разбирала корявый почерк.

– Вот этот, – постучала пальцем по бумаге. – Дворник из госпиталя, старик. Он против нас не воевал.

– Я как раз здесь вчера был со второй ротой, когда госпиталь захватили. Старикашка этот на бойцов с метлой кидался, как пёс какой сторожевой. Добро буржуйское охранял. Антихристами всех лаял.

– А вот этот – доктор. От доктора какой вред?

– Интеллигент сраный. Видела бы ты, комиссар, как он наших в госпитале встретил. Зря ребята его там же на месте с офицерьём не положили. В грудь себя кулаком стучит, – я доктор Андрусевич, я всех ваших комиссаров лечил.

– И, правда, лечил, я знаю.

– А чего мне на грудь харкнул? – Мишка машинально провёл пальцами по бурке, в том месте, где вчера, видимо, висел плевок. – Офицерьё своё от расстрела спасал. Нельзя их в живых оставлять, комиссар, сами потом пожалеем.

– А раненых кто лечить будет?

– Ещё неизвестно как он лечить будет, может, после его лечения солдатики наши быстрее помирать станут. Да и что у нас фельдшеров нету?

– Я этого доктора с четырнадцатого знаю. Это тебе не фершал какой-нибудь.

– А может, он тебе родственник какой? Так – забудь! У нас одно родство – верность революции… Будешь подписывать, комиссар?

– Подпишу, но Панкрата-дворника и доктора отпустишь. Не враги они.

– Всё хочу тебя спросить, комиссар, это правда, что ты в ЧК работала?

– Ну?.. – недружелюбно глянула на него Люба.

– Так вы там пачками, говорят, людей к стенке ставили, дался тебе этот доктор? Все они, грамотные, по царю втихаря плачут. Давай по-честному – я тебе старика, а ты мне доктора. Ты со своим счёты свела, дай и мне со своим поквитаться.

Смотрели глаза в глаза. У Любы от напряжения брови занемели.

– Собирай трибунал, – твёрдо сказала она. – Будем по правилам всё решать. А за этот самосуд отвечу. Перед трибуналом отвечу.

– Ох, и горяча ты, комиссар. Ладно, будь по-твоему. – Приспособив на луке седла бумагу, Дудник послюнявил кончик химического карандаша, вычеркнул из списка дворника Панкрата и доктора Андрусевича, протянул карандаш Любе.

Она склонилась к его седлу, поставила подпись. Прежде чем вернуть карандаш, строго глянула:

– Дворника и доктора прямо сейчас отпустишь.

Дудник картинно развёл руками – в одной карандаш, в другой список.

– Какие разговоры, комиссар. Уговор есть уговор.

Вечером Люба вспомнила про лежащую у неё в кармане кожанки бумагу. Развернула перед свечой. Это было письмо Резанцева Арине Сергеевне: «Ариша, любимая моя, я долго думал о нашей размолвке…»

Люба кропотливо разбирала незнакомый почерк, а дочитала, – так разжалобилась, что капнула слезой на письмо и долго ещё сидела, завороженно глядя на колышущийся ореол свечного огонька.

Заснула она в ту ночь только под утро, уронив голову на руки, сложенные перед восковой кляксой догоревшей свечи.

Глава 39