Синеет парус

Ещё в самом начале семнадцатого года, когда Люба была «зеленью», не имеющей понятия о классовой борьбе, была у неё в голове своя революция. Будь её воля, не делила бы она людей на бедных и богатых – смело размежевала бы всех на красивых и некрасивых и воевала бы за эту свою правду до победного конца, пока не остались бы только рябые да конопатые. Уж среди них была бы Люба не последней. И никто бы не обзывал кикиморой, и жизнь не висела бы гирей, и не просила бы душа облегчения от этой тяжести.

А этот Резанцев был и красив и золотопогонник. Двойной враг. Только злости к нему почему-то не было. Кончилась злость ещё там, в подвале на Мещанской, где расстрельные пули хлёстко выбивали красные сгустки из белых тел. Осталась только выкованная большевистскими убеждениями твёрдость, да и той придётся поступиться, хотя нет точного ответа – во имя чего?

Может, ему так надо?.. Люба сунула пальцы под пряжку офицерского ремня, чувствуя, как в ответ на её немой вопрос ворошится в животе ребёнок.

Кивнула головой на белый морозный пар, стоящий в голубоватом проёме ворот.

– На выход.

Усмехнувшись, Резанцев с пониманием заложил за спину руки, шагнул за ворота, а из сумрачного угла сарая, спотыкаясь об лежащих пленных, к Любе торопливо пытался пробраться какой-то старик. Люба вгляделась, удивилась.

– Дядя Панкрат, а ты как здесь? Натворил чего?

Дворник наконец пробрался к Любе.

– Поворчал я на них немного, так, знаешь, по-стариковски, а они меня заарестовали. И доктор наш здесь.

– Ладно, Дядя Панкрат, я разберусь, ты, главное, сиди тихо, шум не поднимай.

Она повернулась, пошла вслед за Резанцевым, на ходу доставая маузер. Офицер задержался, вдыхая всей грудью морозный обжигающий воздух и поглядывая на алую полосу над горизонтом.

– Давай-давай, – подогнал его прикладом караульный. – В штаб его, товарищ комиссар?

– Я сама.

– Может, руки ему связать?

– Не убежит. – Люба дулом маузерам ткнула пленного меж лопаток. – Двигай вперёд. Руки за спиной держи.

Резанцев пошёл через двор, оглядываясь на окна госпиталя. Любе почудилась слеза в углу его глаза. То ли от морозного ветра, то ли расчувствовался золотопогонник. Может, вспомнил раннее утро в госпитале, белые крахмальные простыни, запах хризантем, стоящих на тумбочке, барыню, заботливо поправляющую ему одеяло, щупающую ладонью его лоб. И неожиданно разозлилась… А она в это время выносила утки, мыла полы. А где-то в других госпиталях стонали на серых застиранных простынях простые солдатики, и не было у изголовья цветов, и не успевали сёстры бежать на стоны.

– За воротами к оврагу сворачивай, – сказала она пленному, снова подгоняя его дулом маузера.

Долго шли краем балки, потом тропинка резко пошла под уклон. Внизу Резанцев обернулся.

– Далеко будешь вести? Здесь чем тебе место плохое?.. Стреляй.

Люба взмахнула дулом маузера.

– Иди, недолго уже.

Офицер упрямо пригнул голову, подставляя холодному ветру светло-русые волосы.

– Стреляй здесь…

Люба демонстративно спрятала маузер в футляр.

– Эта тропинка доведёт до вокзала. Вокзал вам лучше обойти стороной, сразу налево, через Гончарный переулок… Арина Сергеевна за вас просила, я в прислугах у неё была. Встретитесь – спасибо ей скажите. Если бы не она… ну, в общем, рука бы у меня не дрогнула.

Резанцев поглядел на Любу, потом туда, куда показывала она. Похоже, ещё не верилось ему. И в это время лошадиные копыта бросили дробь по мёрзлой земле. Над краем балки мелькнула чёрная бурка Дудника.

Люба вдруг растерялась… Вляпалась. И так отношения с Мишкой Дудником не ладились, а теперь попробуй объясни ему, что она делает с пленным офицером в овраге. Врага революции спасает? А это чревато!

– Чёрт! – Рванула из кобуры маузер.

Резанцев всё понял. Смотрел застывшими расширенными зрачками. Люба тоже как завороженная не могла отвести от него глаз. Офицер очнулся первым, торопливо сунул руку в карман ватника.

– Погодите, – суетливо посматривая вверх, на край балки, он вынул сложенный вчетверо лист бумаги, протянул Любе. – Арине Сергеевне передайте.

Люба поспешно взяла бумагу, оглянулась туда, куда посматривал Резанцев. Дудника не было видно, тропинка в том месте чуть уходила от края балки, но топот копыт уверенно приближался.

Люба вскинула маузер… Досадливо оскалилась, бросила руку вниз. И снова порывисто вскинула… Спустя секунду шаткая рука отвердела, уверенно приняла в ладонь отдачу от выстрела. Раскинув руки, Резанцев повалился на спину.

Топот копыт поредел у края балки. Дудник и его вестовой Чопенко, придерживая коней, спустились в балку. Люба, не сразу попадая, пихнула маузер в кобуру. Сдерживая коня, Дудник вертелся в седле, оглядывая убитого и через одно плечо и через другое. Утреннее солнце золотило на щеке Резанцева щетину, ветер ворошил светлые волосы, сыпал в них редкой снежной крупой. Над оврагом кружилась рябая карусель крикливой вороньей стаи, будто ветер вихрился над пепелищем.