Синеет парус

Люба села за стол, положила перед собой портсигар, потянулась пальцами к горлу, – поправлять ворот грубого свитера. Чувство неловкости не покидало её.

Пока барыня собиралась с духом, было слышно, как Трофимовна в сенях сокрушённо бубнит смущённо покашливающему солдату: «Мой-то постарше тебя будет. Тоже с анчихристами связался. Может, и он сейчас где-нибудь колокола с церквей скидывает – непутёвая голова». Монотонно тикали старые настенные ходики, время слепо уходило, простукивая себе путь тросточкой маятника.

– Даже не просьба это – мольба! – женщина заискивающе ловила взглядом глаза Любы. – Спасите его. Он здесь, у вас… В госпитале, в каретном сарае, вместе с пленными.

Люба глядела вбок.

– Вы не суетитесь, толком объясните – об ком речь?

– Резанцев его фамилия, помните, в госпитале у нас лежал?

Смущение путало мысли, – Люба прикрылась строгим сдвигом бровей и бесцеремонностью.

– Любовник?

– Муж… Мы с Николаем Евгеньевичем расстались.

– Ну и что ж вы хотите?

– Отпустите его… спасите.

– Офицер? – Люба по-мужски расставила ноги в линялых солдатских штанах, упёрлась руками в колени, усмехнулась, обретая твёрдость и уверенность, подаренные ей революцией. А то было почувствовала себя на мгновение той ненавистной Любкой Головиной, какой она была до далёкого теперь уже семнадцатого года. Смело подняла глаза. – Ну, конечно, офицер – простого вы не полюбите… Допустим, спасу. А он потом скольких наших «спасёт»?

Теперь пришла пора барыне прятать глаза. Люба изучала её взглядом… Видно, нелегко даются тебе просьбы. Конечно. Как же! Ты только приказывать привыкла.

Но злорадства отчего-то не получалось. Давно мечтала Люба о такой вот встрече. Вознестись своей нынешней властью над некогда всесильной барыней, глянуть свысока на её теперешнее ничтожество: ну, каково, тебе «милая»? Теперь понимаешь?..

Вот – встретились, а сладости отчего-то нет, и не радует, а смущает Любу растерянность и униженность барыни. Смущают умоляющие глаза, непривычно дрожащий голос. Всё, что осталось от прежней Арины Сергеевны – вытянутая в струнку спина, но уже и в ней чувствуется не былая грация, а напряжённая робость.

– Раненый он, – молила барыня. – Какая от него опасность. Вы же работали в госпитале, знаете, что такое раненые.

– Работала, – негромко отвечала Люба. – Только тогда была другая война, германская, а эта – своя. Тут всё по-другому. И с пленными – по-другому.

– Пусть будет какое угодно наказание, только не расстреливайте. Я, когда узнала, что он в плену, решила – куда угодно пойду, в ноги брошусь кому угодно. А как узнала, что здесь вы, – будто окрылила меня надежда.

– Любите его?

– Куда угодно за ним.

Люба сдвинула брови.

– С офицерами-то… – строго побарабанила пальцами по столу. – Сами знаете. Разговор короткий.

– Так ведь никто не знает, что он офицер, только вам говорю. Ведь могла промолчать, а я всё как на духу говорю. Спасите! Вот она я, вся перед вами. Хотите на колени стану.

Люба испуганно вскочила:

– Встаньте! Ишь, чего удумали. – С бьющимся от испуга сердцем стала поднимать женщину с колен. – Прошли те времена, когда в ноги падали… Что вы, в самом деле. Ну-ка сядьте. – И, переводя дух, сама робко присела, будто боялась, что опять придётся вскакивать, поднимать барыню.

Сколько всякой контры бухалось перед ней на колени – ничего, кроме презрения, это коленопреклонство у неё не вызывало, а сейчас испугалась.

– Не понимаю я вас, господ, – наукам учены, языки там всякие… Любого чужака понимаете, а с народом своим слова общего не найдёте. Теперь вижу – коли власть у вас отнять, то и народ для вас понятнее станет, и на колени падать научитесь. Только не за то мы воюем, чтобы на коленях стоять.

Люба расслабилась, привалилась к стене и, пряча свои мятущиеся чувства, вновь прикрывалась бесцеремонностью:

– Беременная, что ли? Аль показалось?.. А с прежним-то у вас не получалось.

Даже в чёрно-белом сумраке было видно, как покраснела барыня.

– Ну-ну, это я так…

Громко хрустнула в настенных часах пружина, кривая кукушка боком свесилась, заглядывая Любе в глаза, прохрипела что-то невнятное, и нетерпеливая дверка ударила её по клюву, впихала обратно в теремок. Люба кашлянула, погрызла ноготь на мизинце и неожиданно сказала то, чего никак не ожидала от самой себя:

– Ладно, попробую чево-нибудь придумать. – И в ту же секунду испуганно пошла на попятную: будто заслоняясь, подняла от стола ладони. – Но ничего не обещаю, дело сурьёзное… А вы, возвращайтесь в город. – Повысив голос, крикнула в сени: – Диденко! Проводи гражданку.

После ухода барыни Люба долго ходила по комнате, скрипела половицами. Даже Трофимовна заглянула на скрип.

– Чего это сегодня с тобой?

Люба только отмахнулась, села за стол, потирая кончиками пальцев лоб. Сколько этих просьб было, – малую долю исполни, давно контра одолела бы молодую советскую власть. Тут моли не моли, а сказ короткий: ахфицер? Тады повертайся мордой к стене.