Синеет парус

Приказом командования поредевший в боях полк оставлен был для пополнения, а заодно и в помощь сапёрной команде – чинить взорванные пути. Работами заправлял пожилой инженер из бывших царских путейцев. Люба всюду следовала за ним, вмешивалась в его распоряжения, недоверчиво подвергала их сомнению, пока старый путеец не вышел из себя:

– Знаете, барышня, если вы во всём так хорошо разбираетесь, может, вы и будете дальше распоряжаться, а я с вашего позволения пойду к костру, погреюсь.

У Любы мгновенно отвердели скулы. Взялась ладонью за коробку маузера – вот он саботаж! Но вмешался один из рабочих путейцев, бывший Любкин сосед, друг отца.

– Да ты не беспокойся, Люба, я Ивана Гавриловича лет пятнадцать знаю, – этот не подведёт. Сколько помню, всегда он за нашего брата-рабочего вступался, а уж что касается инженерного дела, тут ему равных нет.

Люба смягчилась, убрала руку с маузера. Смягчился и инженер.

– Я, между прочим, барышня, сам вызвался помочь, никто меня об этом не просил и уж тем более не мобилизовывал, а если всех подозревать, этак мы никогда ничего не восстановим.

– Ладно! Работайте.

Люба оставила инженера в покое, пошла подбадривать и торопить бойцов. Пути нужно было восстановить в кратчайшие сроки, и ей казалось, что если не всё, то по крайне мере очень многое в этом зависит именно от неё – Любы Головиной. Стучали кувалды, хрустел под совковыми лопатами гравий, красноармейцы цепочкой несли на плечах шпалы, ставили на рельсы опрокинутые вагоны, катили их к депо. Люба вклинивалась в самую суету:

– А ну навались, товарищи! Не на буржуев спину гнёте – своё, народное восстанавливаем! – Подставляла плечо под опрокинутый вагон. – Ну-ка, взяли!

В другом месте хватала кирку или носила шпалы. В животе порой так схватывало, что она торопливо пряталась за прокопченный паровоз, от боли приседала на корточки. Думала о том, что надо бы отлежаться, но, переждав приступ, снова бежала, подставляла плечо под шпалу.

В этой суете Любу разыскал один из караульных красноармейцев.

– Товарищ комиссар, там вас женщина какая-то добивается.

– Диденко, что за вид?! – строгим окриком Люба заставила бойца засуетиться, выплюнуть изо рта фривольную соломинку, ощупью искать лихо сдвинутый за ухо козырёк фуражки. – Так-то лучше… Что за женщина?

– А мне почём знать? – Надвинув на лоб козырёк, Диденко дёргал плечом, поправляя за спиной трёхлинейку. – С виду городская… ладная такая барышенька. Я ей говорю: не докучай, иди подобру-поздорову – нет! – заупрямилась, хоть ты тресни, комиссара ей подавай. И пацан с ней какой-то.

– Ладно, веди в дом – разберёмся.

Люба квартировала здесь же, в крайнем от станции доме, у одинокой пожилой женщины. Камышовая крыша старого дома и деревянные стены сарайчиков затянулись зелёным мхом, за огородом чернели прокопченные стены пакгауза, хаотично торчали головешки обгорелого забора. В сенях пахло встревоженной чердачной пылью, ароматами сушеных трав. Из чёрного чердачного лаза висел клок сена, гулко слышалось, как ходит по чердаку хозяйка: «гуп-гуп…»

Люба вошла в сумрак комнаты, скинула затёртую кожанку, крикнула в приоткрытую дверь, чтобы слышно было на чердаке:

– Слышь, Трофимовна! Просила же, убери икону из моей комнаты.

Глухие шаги послышались на чердаке, и уже где-то возле лаза хозяйка сердито заговорила, вроде бы как самой себе, а чтобы и Любе было слышно:

– Иконы им мешают… Батюшку заарестовали. Чего мешал? Ну, ладно, человек не угодил, а икона-то? Тоже слово худое сказала?.. Царя скинули, так думают, что и Бога таким же способом скинуть можно.

– Теперь всё можно, – крикнула Люба. – Слишком тёмную судьбу твой Бог нам дал. А что до твоего попа, то знаем, какие проповеди он при беляках читал. И про антихристов красных, и про всё прочее.

Женщина закряхтела, видимо, вылезая из лаза на лестницу, крикнула Любе:

– Тут до тебя пришли… – И голос её потеплел для кого-то скрытого сумраком сеней: – Ты проходи, милая, проходи… – Заскрипела перекладинами лестницы, и – снова сердито: – А ты с ружом не топчись здесь – на улице обожди.

Посетительница вошла, с яркого света не разбирая, кто есть в хате, а Люба, хоть и привыкла к сумраку, всё ещё не решалась признать её – неужто барыня, Арина Сергеевна? Сердце отчего-то ёкнуло. Люба ощупью потянулась к висящей на стене кожанке за спасительным портсигаром. Не сводила с барыни завороженного неожиданностью взгляда.

Не похожа была на себя Арина Сергеевна: голова по-простецки повязана шерстяным платком, простенькое пальтишко – похоже, с чужого плеча. Видно, нелегко ей привыкать к нужде… А всё равно хороша. Раньше хороша была в своём неприступном барском величии, теперь – в своей почти нищенской простоте. Ей должно быть уже под тридцать, а выглядела как гимназистка, забавы ради наряженная простушкой с городской окраины.

Женщина наконец привыкла к сумраку, нисколько не удивилась.

– Здравствуйте, Люба.

– Здравствуйте… – Люба уже рот раскрыла, барыней её назвать, но вовремя смазала едва не сорвавшееся слово строгим покашливанием. – Присаживайтесь.

Женщина робко присела на край лавки.

– Я с просьбой к вам…