Синеет парус

– Я после караула отсыпался, заспанный с хаты выхожу – вижу, ведут её хлопцы, – рассказывал Диденко, торопливо шагая рядом с Любой вверх по тёмному ночному проулку. – Видать, от кого-то из мешочников про расстрел услышала. Говорю ей: не положено здеся, а она с места не сдвинется: «Пока не увижу его, никуда, говорит, не уйду, дайте хоть похоронить по-человечески…» Вона, на скамейке у колодца сидит, с копачами ехать собирается.

На звук шагов Арина Сергеевна обескураженно обернула голову. Не поднялась навстречу, не поздоровалась. Люба присела рядом с ней на холодную морозную скамейку.

– В городе неспокойно – разбои, мародёрство, поостереглись бы в такую пору ходить.

Барыня сидела, уперев локти в колени, поверх платка обхватив голову руками. Чуть слышно сказала:

– Что с меня взять.

– Это с меня взять нечего, а при вашей-то красоте…

Барыня промолчала. Где-то в тёмном палисаднике ветер хлопал неприкрытой калиткой, шуршала под ногами снежная позёмка, месяц горбился в прозрачных летучих тучах, будто по-солдатски прикуривал на холодном ветру.

В темноте за колодцем слышались голоса:

– Скажи Мерабяну, пускай лопаты выносит, да пусть посмотрит – кирка там ещё одна была возле стены.

Барыня вскинула голову, прислушалась. Деревенским жестом поправила платок, будто всю жизнь ходила повязанная, и этот жест был привычен ей с детства; решительно поднялась.

Люба взяла её за рукав.

– Погодите… Чего вам там искать? Я вашего поутру из сарая вывела… – Она твердо выдержала взгляд барыни. – До балки довела, а там отпустила.

Арина Сергеевна бессильно опустилась на скамейку, некоторое время молчала, потом снова поникла, обхватила голову руками.

– Нет, – покачала головой. – Не верю.

– Как знаете. – Люба обиженно пожала плечами. – Если умный будет, да во второй раз не попадётся, свидитесь ещё.

В густом сумраке, там, где смутно угадывались телеги, лязгнули брошенные охапкой лопаты, красными полосами вскрыли сумрак огоньки цигарок, за ними, бордово подсвечивая снизу голые ветки деревьев, всплыл фонарный свет. Барыня встала:

– Поеду.

– Езжайте… вам и вправду лучше самой убедиться, спокойнее спать будете. – Люба поднялась следом за ней, крикнула в темноту: – Чухланцев! Возьми гражданочку с собой, пусть посмотрит, если ей так хочется.

Люба стояла, слушая скрип поднимающихся в гору телег. В конце проулка телеги и фигуры людей обрисовались на фоне синего неба контрастными чёрными тенями. Люба чиркнула вслед им спичкой, прикурила папиросу и, задумчиво попыхивая дымом, пошла в противоположную сторону. По дороге остановилась возле хаты, в которой квартировал Дудник, с минуту думала, потом решительно вошла в дом. Ординарец в сенях тёр сапожной щёткой командирские сапоги.

– Слышь, Чопенко?.. – спросила Люба. – Этого, что утром в овраге?..

– Не беспокойтесь, товарищ комиссар, закопали там же на месте, никто и следа не найдёт.

У Любы отлегло от сердца. Быстрыми затяжками прикончив на крыльце папиросу, она пошла к себе.

Трофимовна заворочалась в своей комнатушке.

– С Казачихой договорилась, завтра придёт.

– Чего? – машинально переспросила Люба.

Трофимовна завздыхала, видимо, поднимаясь с постели.

– Ты дитё вытравить собираешься?

Люба остановилась на пороге своей комнатушки, растерянно почесала переносицу.

– А… ну да… конечно.

Глава 40

Зима 1923 года.

В прачечной кипели котлы с водой, пар стоял, как в турецкой бане. Смрад запаренного казарменного белья до тошноты кружил голову. Руки от стирки стёрлись до мяса, до щиплющей нестерпимой боли.

Вытирая в плечо мокрое от пота лицо, Арина упёрлась кулаками о дно корыта, едва сдерживала слезы, снова и снова вспоминая о сыне. Два дня – без кусочка хлеба. Рваные ботиночки подвязаны верёвкой, голые пальцы торчат через дырявые рукавички. Серые детские глаза недоумённо распахнуты на весь этот странный, неласковый мир. Арина не удержалась, и с кончика носа – шлёп! – в серую мыльную воду слеза… Господи, а ему-то в три года – за что?

Кто-то проходил в белом пару мимо Арины, хлестнул её по заду мокрым жгутом белья.

– Хватит прохлаждаться, работать кто за тебя будет? Опять мы отдуваться? Погнули спины, будя.

Арина шмыгнула носом, ожесточённо стала тереть солдатскую рубаху… Ничего, Володенька, ничего, сынок, через неделю получим паёк.

Первое время прачки приходили посмотреть на Арину, как на диковинку. В былые времена много слышали они о ней, – богачке, у которой даже в сортире хрустальные люстры, у которой на одном только пальце колечек, что добрый дом купить можно со всеми его потрохами. Собирались в кружок, скалили зубы. Ехидные лица маслились от пота, горели злобой глаза… Последняя сладость для обиженной судьбой бабы – злорадство.

– Как рученьки белые нежные? Терпят ещё?

– Заскулишь теперь, подруженька.

– Кончились нежности.

И дома, в коммунальной квартире, всё то же: злоба, ненависть, подлость. Надежда Львовна – бабушка Юры Цветкова – единственная из всех соседей относилась к Арине по-человечески. Только благодаря тому, что Львовна оставалась днём с Володей, смогла Арина выйти на работу.