Синеты

186. Еще одна форма возвеличивания: обожествлять некое вещество, пусть даже впоследствии оно окажется сброшено с пьедестала как ложный идол. Именно этому приукрашиванию стремился положить конец французский поэт Гийом Аполлинер, выбирая заглавие для сборника стихотворений 1913 года: вместо L’eau de vie[45] – более точное и холодное Alcools[46].

187. Родственная форма возвеличивания – раздувать из разбитого сердца какую-то аллегорию. Терять любовь – так проще и понятнее. Точнее. Это тоже можно было бы оставить как есть. Но как объяснить то, что каждый раз, когда я протыкаю булавкой этот воздушный шар, он надувается обратно, стоит мне лишь отвернуться?

188. Как часто я воображала замкнутый мирок, который составляли наши тела и дыхания, хотя сейчас я едва ли могу вспомнить, как ты выглядишь, едва ли могу представить твое лицо.

189. Как часто у себя в голове я втайне проигрывала танец черной и красной лент в сосуде с водой, двух неистовых змеек – чувства и мысли. Чернила и кровь в бирюзовой воде – вот какие в сексе цвета.

190. Что было, то прошло. Это тоже можно было бы оставить как есть.

191. С другой стороны, нужно признать, что существуют постэффекты – впечатления, которые задерживаются надолго, даже когда их внешняя причина была устранена или самоустранилась. «Если смотреть на солнце, то образ его может сохраниться несколько дней, – писал Гёте. – Бойль рассказывает случай сохранения его в течение десяти лет»[47]. И кто посмеет сказать, что послеобразы менее реальны? Индиго проявляет свой цвет не в красильном чану, а после того, как полотно извлекут. Его синит кислород.

192. Цианоз – «синюшная окраска кожи, обусловленная кислородным голоданием в результате нарушения кровообращения». См., например: «Его любовь ко мне вызывает цианоз» (С. Джадд, 1851).

193. Я признаю, однако, по итогам дальнейших размышлений, что письмо все-таки делает что-то с памятью. Иногда оно работает как альбом детских фотографий, где каждый снимок замещает воспоминание, которое должен был бы сохранить. Возможно, именно поэтому я стараюсь не писать слишком много о конкретных синих вещах – я не желаю вытеснить воспоминания о них, не хочу ни забальзамировать, ни прославить их. Вообще, по-моему, лучше всего было бы, если бы письмом я смогла излить их все до одной, чтобы освободить место для новых синих вещей.

194. Можно желать быть застигнутым врасплох (état d’attente), но трудно, практически невозможно волеть быть застигнутым врасплох. Наверное, всё, что мы можем, – это обернуться назад и увидеть, что неожиданности случались и скорее всего произойдут снова. «Сгинуть могут любовники, но не любовь»[48], и так далее. Но мне пока неизвестно, как отсечь любовь от любовника, не устроив в некоторой степени кровопролития.

195. Служит ли альбом записанных мыслей подобному вытеснению – или замещению – «оригинальных» мыслей как таковых? (Пожалуйста, не стоит возражать, что не бывает мыслей вне языка, потому что это всё равно, что доказывать, что чьи-то цветные сны на самом деле бесцветны.) Но если письмо вытесняет идею – если оно продавливает ее, как кусок сырой глины через формующее отверстие, – куда деваются излишки? «Мы не хотим засорять наш мир остатками эго» (Чогьям Трунгпа).

196. Наверное, по каким-то похожим причинам я стараюсь не записывать слишком много конкретных воспоминаний о тебе. Максимум что я скажу – «ебля». С чего бы еще мне замалчивать подробности? Я, очевидно, не скрытный человек и, с большой вероятностью, идиотка. «Ах, как часто проклинал я те вздорные страницы, что сделали терзания моей юности всеобщим достоянием!» – писал Гёте много лет спустя после публикации «Страданий юного Вертера». Что-то похожее чувствовала и Сэй-Сёнагон: «Что бы люди ни думали о моей книге, – писала она после того, как ее записки снискали славу, и подчас дурную, – я всё же сожалею, что она вообще увидела свет».

197. Наверное, не стоит исключать, что однажды мы встретимся снова и будет казаться, что между нами ничего никогда и не было. Это невообразимо, но на самом деле такое постоянно происходит. «Память о белизне всегда белее (утраченной) / белизны», – писал Уильямс. Но можно утратить и память о белизне.

198. В интервью 1994 года, около двадцати лет спустя после выхода Famous Blue Raincoat, Коэн признался, что больше не помнит подробностей любовного треугольника, который описывается в песне. «Мне всегда казалось, что женщину, с которой я был, соблазняет невидимый мужчина, уже и не вспомню, был ли он из плоти и крови или попросту мнимым». Это забывание видится мне то греющим душу, то довольно трагичным.