Синие берега

Лог, кусты, немцы в кустах, выстрел в него, траншея позади, все как-то поблекло, отодвинулось, словно ничего этого нет и вызвано игрой воображения. И память почему-то выдавила из себя что-то давнее, приглушенное годами, и это приблизилось к нему и застигло врасплох, и был он уже в другом времени и в той беде, которую лучше не вспоминать. Семья Тимофеевых тогда, в двадцать девятом, собиралась в колхоз, а ее раскулачили: разорили двор, отобрали дом. Раскулачили и с другими односельчанами увезли за тысячи километров от родного края, выгрузили на далекой станции Уш-тобе. На грузовике доставили в солончаковую степь: «Здесь стройтесь». Это значило — копать землянки. Выкопали, стали работать, жить. Конечно, выжили. А чего б не выжить? Потом выяснилось, что Тимофеевы никакие не кулаки, их вернули в свое село. Пришлось начинать все сначала. Трудно, трудно было жить. Теперь, здесь, на войне, не хотелось верить, что было это, и он пытался понять, что привело все это сюда, в лог под ивняковыми зарослями, когда ему и так плохо, совсем плохо. Значит, не умеет он выбирать из прожитого то, что стоит удержать в себе, пустить внутрь, — нет, не умеет, значит. «Пустишь яд, змею, отчаяние, сомненье, тогда, считай, пропал. Это источит тебя, а потом убьет. Надо быть разборчивым в таком. Осторожней, хочешь сказать? — с издевкой обратился к себе. — И это…» Словно не о своем несчастье подумалось, — о несчастье другого, все-таки стряхнул с себя вспомнившееся — лишнее, ненужное, мешавшее сейчас. В самую неподходящую минуту пришло это и здорово мешало ему вести себя мужественно.

Мужественно вести себя значило, по его теперешним представлениям, спокойно идти навстречу гибели, если другое уже невозможно. Он понимал, что другое невозможно. На войне такое вполне обыкновенно. Вполне обыкновенно. Он подавлял в себе то, что было сильнее его — желание жить во что бы то ни стало, и не смог подавить. «Можно же и спастись, — не очень убежденно раздумывал он. — Убить тех, в ивняке, а самому выручиться. Что-нибудь предпринять…» Боль стукнула в голову, и думать стало трудно. Просто из тела выходила кровь, потому и боль. Он провел рукой по земле возле себя, и рука ощутила, что земля мокрая. «Кровь… А когда кровь выходит, всегда больно…» Но он не мог перестать думать, как быть дальше. «Конечно, если тихонько отползти и податься кустарником к берегу, то все было бы в порядке… Все было бы в порядке. Только бы до берега…»

Почти над самым ухом опять просвистело: ф-ть… Еще раз: ф-ть…

— Я крепкий, меня одной пулей не возьмешь… — прохрипел Тимофеев. Меня убить одной пули мало…

Он услышал: щелкнул затвор; насторожился. Потом до сознания дошло, что это он отвел затвор и, щелкнув им, вдвинул на место. Превозмогая боль, прижал к себе приклад винтовки и, не спеша, словно впереди у него вечность, выстрелил. Подумалось, без винтовки было бы ему совсем одиноко, винтовка намного смягчает одиночество, это здорово, что возле — винтовка, просто здорово, это вправду здорово. Когда у человека случится вот так, как у него, он начинает особенно понимать, что винтовка лучший друг, и верно, нет чувства одиночества, — рассуждал Тимофеев сам с собой.

Он потянул затвор на себя, на землю выпала гильза. Снова двинул затвор, дослал патрон. Он собирался выстрелить еще, и не смог. Рука стала неповоротливой. Он почувствовал, что окончательно ослабел. Жить трудно, жить всегда трудно, что ни говори, — качнул Тимофеев головой, — а умереть обязательно должно быть легко, если по-справедливому. Почему же ему и умирать трудно?.. В груди будто кто ножом ворочал, больно, больно! Пуля пробила спину и прошла к сердцу. Совсем несправедливо, мучиться, мучиться и — умереть. А он умирал. И понимал это.

Он снова закрыл глаза, в них вошел спокойный мрак, и посторонилась боль. Пуля под самым сердцем, и не больно, — не то удивился, не то обрадовался он, — и стонать не приходится, и ничего такого страшного не видится ему, будто спать улегся в логу, проснется, и все опять будет хорошо. Он уже не ощущал себя, все в нем было пусто — ни костей, ни мыслей, ни желаний. Он почувствовал терявшиеся удары сердца. На войне легко умереть — счастье, и, спасибо, — хоть это выпало ему на долю.

Он разомкнул веки.

«Лимонка… лимонка… Где же… лимонка?.. — мучительно припоминал. Вспомнил, в кармане. Медленно, с усилием повернулся, сунул руку в карман. — Ну да. Вот она». Тимофеев ощутил рубчатые квадратики лимонки.

Ничего не видно. Совсем ничего не видно. Он понимал, что может промахнуться — ничего не видно. Но лимонка у него одна, на этот раз нельзя промахнуться — нельзя же умереть так, за будь здоров! Конечно, как бы ни получилось, а лимонка сделает свое дело: даст ротному знать, что действительно тут немцы, и тот сообразит, как поступить.

Кустарник — вон, в нескольких шагах.

Цепенеющие пальцы никак не могли выдернуть кольцо. Дернул зубами, еще раз дернул. Не поддавалось кольцо. Поднатужился, опять дернул. Выдернул!