Синие горы

— Не-е, не солнечный, — уныло пробасил Стёпка.

— А какой? — тревожится она, поглядывая на Степана.

— А молодых шоферов, если сердце болит, сымают с работы? Я ведь машину люблю! — озабоченно поделился с нею своим горем Степан.

— Да о чём ты говоришь, Степан? Какое у тебя может быть сердце? Ты ж только в армии отслужил? Может, продуло и прокалывает, так это невралгия. Никак не сердце.

— Не-е… болит и болит. Ноет ночами.

— Давно это у вас?

— Да как тебя увидел, так и заныло.

— Стёп, ты меня не пугай, — облегчённо рассмеялась Света. — Я ведь ещё всего боюсь. Боюсь — а если вечером вызовут к больному, а я не смогу помочь? Мне это даже снится. А как ночью бежать в другой край деревни? Я его даже не вижу — во-о-он как далеко…

— Делов-то. Я ж буду провожать, — обрадовался Стёпка.

— Ты ж после работы? Тебе отдыхать нужно. — Света испытующе глянула на Стёпку.

— Как я буду отдыхать, если тебя одну в ночь понесёт? Нее-е, я провожать буду. — И достал из-за пазухи газетный сверток, а оттуда крошечные первые цветочки.

— Ой, в газету-то зачем?

— Чтоб Колька не догадался. Хотя куда ему… Он-то, знаю, пряники припрёт. — И, рассмеявшись, круто остановился у крылечка медпункта.

— Всё, я полетел в гараж. — Стёпка круто развернулся и размашисто двинулся в сторону колхозного гаража. А Света, почерпнув из бочки у калиточки стариков воды в поллитровую банку, бережно внесла в медпункт букетик голубых полевых незабудок. После встречи со Степаном день показался радостным и светлым. И прямо под окном она услышала голос Семёна невидимому спутнику:

— Потерпи чуток, сейчас фельдшерице всё и расскажешь. Вот чего, скажи на милость, вы там наелись? — Света даже вздрогнула, сразу вспомнив обморочного Семёна и крикливую его жёнушку.

— Да ничего. Как всегда, чай попили на работе, — послышался и знакомый резкий голос его супруги. — Килька какая-то в консерве. Хлеб. Всё.

— Вот! Отравились, поди, концервой-то! Говорил тебе, из дома бери еду!

— Да не хочу я из дома. Консерву чо-то захотела вот и купила по пути.

— Вот-вот. Тошнишься теперь всё утро со своей килькой. Глядеть страшно. Вся белая уже! Плохо вот, что накричала ты тогда на докторшу-то. Стыдно.

— Да ничего стыдно. Подумаешь, прикрикнула раз. Я извинюсь. А ты сиди уже здесь! Пошли скорей, плохо мне опять.

Дверь медпункта распахнулась, и Лизавета вошла в приёмную. Света, ожидавшая гром, молнии и огонь с мокрыми завитками на лбу, обнаружила перед собой жалкое, измученное подобие прошлой Лизы, бледная, притихшая, она посмотрела на Свету, готовая уже расплакаться.

— Проходите, сейчас разберёмся, — спокойно сказала фельдшер и усадила Лизавету напротив себя.

В ожидании супруги Семён нервно вскакивал со скамеечки пару раз и даже закурил. Обследование затягивалось. Через плотно закрытую дверь ничего не было слышно. А войти туда после своего позорного обморока было как-то стыдно.

«Как бы там опять не начала скандалить», — успел подумать Семён, потянувшись в карман за второй сигаретой. Дверь распахнулась. От неожиданности он вскочил. К его удивлению, вышедшие фельдшер и Лизавета таинственно улыбались.

— Семён, а сколько лет вы женаты? — вдруг ни к селу ни к городу спросила медичка.

Семён, перепуганный с утра состоянием жены, призадумался:

— Почти десять. А что? Это килька?

— Вынуждена вас огорчить. Это не килька.

— А что? Что ты ещё ела-то? — испугался он.

— А вы скоро отцом станете. — Медичка разулыбалась так, будто именно она скоро станет мамой. А Лиза порывисто обняла молодую фельдшерицу и чмокнула в щеку:

— Дошли наши молитвы! Десять лет не слышал, а тут услышал! Светочка! Если будет девочка, видит Бог, твоим именем назову. Это вы нам привезли такое щастье! Ты уж прости меня, что я накричала тогда, ребятишек нет, вот и ревную его к каждому столбу.

Лиза аккуратно сошла с крылечка, и Семён взял её за руку. О Свете они, казалось, тут же забыли, чему она была даже немножко рада. Проводила парочку глазами и даже самую малость помечтала, что когда-нибудь и она вот так же обрадует кого-то новостью о маленькой «кильке»…

Так бережно Семён даже свои новенькие «жигули» не водил. Он вёл Лизу по селу, как королеву, придерживая под локоток. Не мог налюбоваться ею, её русыми завитками, красивой полной шеей, щеками с ямочками. Казалось, уже сейчас её облик стал совсем другим, подсвеченным изнутри светом нарождающегося материнства. И улица казалась светлой, и молодая черёмуха под окнами…

У самого дома, где колхозным грейдером пробуровили глубокий кювет, оглянувшись в улицу — не видит ли кто, — поднял Лизавету на руки и перенёс до самой калитки.

А у бабы Кати в доме было сумрачно. Шторы на окошке плотно занавесила, чтобы прихворнувшего гостя не беспокоил яркий свет. Таблетки, назначенные докторшей, старательно разворачивала и по часам выдавала гостю. Ближе к вечеру он повеселел. Стал поговаривать об отъезде. Выйдя на улицу, оглядел деревенский рядок домов, выстроившихся, будто на парад, под июньским солнцем — по этой улице завтра проедет автобус.