Синий билет

Как же неприятно было ощущать, что мои руки зажаты в его ладонях. Уж лучше бы он меня за шею схватил. И оставил бы там созвездие синяков, голубые полумесяцы отметин от ногтей. Его доброта была хуже бессердечия. В его взгляде читалось искреннее сочувствие. Может быть, он мог даже заплакать. Я не сводила с него глаз. Он выпустил мои руки. Он не заплакал.

2

Эмиссар отвела меня в комнату с кроватью. Это была низенькая блондинка, которая постоянно жевала жвачку, когда ей казалось, что я на нее не смотрю. Я представила себе, как нападаю на нее, хватаю ее пистолет и бью рукояткой по лицу. Но из моих грудей сочилось молоко, кожа на них была туго натянута, как на барабане, и они ныли. Мне пришлось зайти в туалет, там я стала массировать набухшие груди и с ужасом смотрела, как молоко вытекает из них в унитаз, но зато мне удалось немного снять болезненное напряжение. Потом я села на кровать, зажгла лампу и стала чего-то ждать. Я досчитала до ста, потом до тысячи, потом стала считать в обратном порядке, пытаясь выгнать все мысли из головы, чтобы слышать только монотонный шум пустоты, но ничего не получилось.

Я знала: должно быть некое утешение в том, чтобы наконец-то узнать, что во мне нет никакого изъяна – ни явного, ни кем-то обнаруженного, как мне внушали всю мою жизнь, но утешение было абстрактным, холодным, недосягаемым.

Я просидела в этой комнате уже довольно долго, как вдруг в дверь постучали. Я жадно прильнула к глазку, но за дверью была не Нова. Марисоль. Она смотрела не на меня, а в пол, потом скользнула взглядом по коридору. Я отступила от двери, едва сдерживая тошноту, и она вошла. На ней был врачебный белый халат. Она выглядела в точности, как я ее себе представляла: волосы гладко зачесаны назад и собраны на затылке. Она не держала на руках ребенка, ни моего, ни своего. Она принесла поднос с накрытой фольгой тарелкой, двумя стаканами воды, пачкой сигарет.

– Приветик! – сказала она.

– Ты знаешь, где она? – почти выкрикнула я.

– И я рада тебя видеть, – отозвалась она и залпом выпила воду из стакана. Я отмахнулась, когда она предложила мне другой.

– Скажи! – потребовала я.

Она присела на край кровати, скрестив лодыжки. Больше в комнате сесть было некуда. Она держалась спокойно, хотя и несколько скованно. Поднос поставила на пол.

– Не возражаешь, если я закурю? – спросила Марисоль.

– Возражаю!

Но тем не менее Марисоль закурила. Я внимательно за ней наблюдала, пытаясь распознать в ней проявления материнской натуры. Она казалась отстраненной, чужой, хотя я знала, что когда-то трогала ее, заботилась о ней. Мне захотелось стиснуть руками ее шею и давить, пока она не ответит на все мои вопросы. Эхо любви и гнева набежало волной и растаяло.

– Где мой ребенок? – снова спросила я. – А где твой?

Она выпустила струйку дыма, склонив голову набок.

– Спит, – ответила она. – В другой комнате.

Она сняла с тарелки фольгу, под которой оказались сэндвичи на ломтиках хлеба без корки, и, смяв фольгу, затушила в ней окурок.

– Хочешь? – спросила она, протянув мне тарелку с сэндвичами.

– Да что с тобой такое, черт побери? – воскликнула я.

– Проголодалась. Ты же знаешь, что это такое, я уверена, ты знаешь. Ты самая голодная женщина, какую я знаю.

Она поставила тарелку на место. Сама не взяла сэндвич.

– Марисоль! Что ты тут делаешь?

– Ты хочешь увидеть свою малышку, да? – спросила она. – Пойдем со мной. Я тебе помогу.

Мы пошли по коридору. Кроме нас там никого не было. Марисоль, похоже, чувствовала себя в этом здании как дома. Она двигалась уверенно, изящно. Во мне клокотала ненависть к ней. Она остановилась у большой деревянной двери, вытащила из кармана ключ, вставила в замок и повернула.

Комната была выкрашена в желтый цвет, как стены в моей первой придорожной гостинице, куда я попала много лет назад. На окнах висели муслиновые занавесочки, под такими же муслиновыми пологами стояли колыбельки у дальней стены. Колыбелек было пять. Но только в одной лежал младенец. Я сразу узнала ее, даже завернутую в незнакомую белую пеленку. Она была спелената довольно туго, но ручки оставались свободными. Я взяла ее, а Марисоль осталась сзади, дав мне возможность побыть наедине с дочуркой.

– У няни перерыв, – пояснила она, глядя в стену.

Я ощущала, какая Нова теплая и ароматная, словно батон свежевыпеченного хлеба. Мой мозг получил изрядную порцию дофамина, который меня убаюкал, унял мой гнев. Краем глаза я заметила, как Марисоль нерешительно двинулась, сначала шагнув к нам, а потом оглянувшись на дверь.

– А где твой ребенок? – снова спросила я.

– Не здесь, как видишь, – улыбнулась Марисоль. – Давай присядем на минутку.

– Что? Ну, нет! Нам надо ее отсюда вынести, пока никто не пришел.

Марисоль покачала головой:

– Это небезопасно. Надо подождать.

Мы сели на пол между колыбельками. Единственным источником света в комнате был включенный в розетку ночник в форме кролика, испускавший золотистый свет. Нова распласталась на моей груди как лягушечка. Ритм моего дыхания, похоже, действовал на нее успокаивающе.

– Ты помнишь, как мы в первый раз встретились? – спросила Марисоль.