Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса

Облава на волков была обычным делом еще со времен Средневековья. Священники и идальго даже угрожали старшим егерям штрафами в четыре дуката, если они не устроят ее, нарушив обычай, отводивший облаве обязательный каждый первый понедельник месяца. Если бы данное предписание было выполнено, то днем облавы никак не мог бы стать понедельник тридцатого апреля; это был бы первый понедельник мая. Созванные люди двинулись к заводу с ярмарки Валадоуро, из Трасбара, от источника, где они обычно омывали свои болячки; они кричали, что сожгут завод, а если будут неприятности, то их вызволят те, кто их во все это втянул. Итак, они пошли на штурм завода в два часа дня, после того как начали трезвонить церковные колокола.

— Конечно, звонили колокола церквей в Серво, Кастело, Сан-Романе и Буреле. В Буреле в колокола бил Мануэль Басанта, я тебе потом расскажу, кто это такой. Он задержан за то, что бил в набат.

— О, церковные колокола! — ответил на это Антонио Ибаньес, вновь впадая в подавленное состояние. В них били во время тотанского мятежа[98] в Мурсии в семьдесят шестом. А в Овьедо во время похорон коррехидора[99] в них не стали бить из страха, что это может быть неправильно истолковано. Когда же они послужат тому, чтобы успокоить народ? Бедняга его величество, его осаждают со всех сторон то те, то другие, то священнослужители, то французы, его со всех сторон обвевает гнусный ветер, порождаемый столкновением противоречивых сил, вечно замышляющих что-то!

Он действительно был подавлен, Антонио Ибаньес. Тем не менее Шосе решил, что лучше продолжить и рассказать все до конца, чтобы уже не возвращаться к этому.

— В этот раз им было мало колоколов, они еще и в барабаны стали бить и в морские раковины дуть, как будто это трубы, — сказал он спокойно, словно его это не касалось, — и первое, что они сделали, подожгли мехи домны; потом отправились к мастерским, где находился дядя Пако с лейтенантом Руисом Кортасаром и еще тридцать человек из полка Принцесса. Когда дядя Франсиско увидел их, он велел отцу Томасу Морланду начать с ними переговоры, но они набросились на того и палками разбили ему голову.

— Звери! Отцу Морланду? Бедный святой отец, француз, отчаянно сопротивлявшийся изменениям, которые принесла Революция! Кто бы сказал епископу Мондоньедо, просившему меня, чтобы я приютил этого священника, как и многих других, в обмен на то, что он подпишет разрешение на возведение доменных печей, что одному из его протеже раскроят голову, надеюсь, не нашим огнеупорным кирпичом.

Шосе наконец улыбнулся: глина Саргаделоса позволяла производить огнеупорный кирпич высочайшего качества, срок службы которого вчетверо превосходил кирпичи, вышедшие из любой британской или французской печи.

9

Новая встреча с Саргаделосом была ужасна. Созерцая последствия бедствия, Ибаньес испытал потрясение, которого даже представить себе не мог во время безмятежных дней в Оскосе, когда он предавался воспоминаниям, восстанавливая в памяти все то, что крепко спало в нем столько долгих лет, и с юношеской, обновляющей радостью бросался в водоворот своей поздней страсти к Лусинде.

Он вспоминал сейчас девушку, ощущая ее, словно бальзам, умастивший грудь, чтобы успокоить судорожное дыхание, сделать его более размеренным, и он знал, что никогда ранее не испытывал душевной потребности в отношениях такого рода, его вполне устраивали шлюшки из заведения Николы де Сеттаро, он всегда предпочитал заниматься умножением богатства и развитием общественного прогресса, нежели внимать биению сердца или требованиям крови; он всегда старался удовлетворить их посредством чисто торговой сделки, никогда не допуская эмоциональной привязанности, этой непостижимой ценности, которая существовала для него только в семье. Теперь же получалось, что Лусинда, ее кожа, аромат ее тела, возникшие в его памяти на фоне этого дымящегося пожарища, являли собой бальзам, умиротворявший его душу, тогда как тело его жаждало взреветь и наполнить горные тропы громовыми раскатами его гневного голоса.

Вид этого позора, этих уродливых жалких развалин, заставил его поклясться в вечной ненависти к подстрекателям. Он произнес про себя эту клятву сразу после того, как Шосе посоветовал ему в будущем несколько умерить свой пыл, дабы не давать виновным за все происшедшее лишних поводов для нападок, а с крестьянами быть более доброжелательным, не слишком часто прибегая к колодкам и не проявляя чрезмерной суровости. И он это понимал. Но тут же поклялся себе перерезать глотку любому, кто посмеет бранно произнести его имя, выколоть глаза всякому, кто осмелится недобро взглянуть на дело всей его жизни. Поэтому он возразил сыну:

— Доброжелательным, говоришь?

— Да. Доброжелательным, — не дрогнув, ответил ему Шосе, уже уверенно чувствуя себя в роли, которую он начал исполнять в семейной саге, ведущей свое начало от его прапрадеда, главного судьи княжества Астурийского.

— Каким был ты с девушкой, которой всадил пулю за то, что она болтала, будто спала с тобой? — с крайней суровостью вопросил отец.