Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса

Шосеф Антонио Ломбардеро улыбается. Мощной рукой кузнеца, ловкой рукой часовых дел мастера он сжимает яички хозяина Саргаделоса и позволяет себе посоветовать ему:

— Кашляй!

И, к неописуемому удивлению слуг, Антонио Ибаньес корчится, непонятно, то ли от боли, то ли от восторга, ибо похоже, что он вот-вот рассмеется. И неизвестно, оскорблен он или доволен возобновлением обычая, о котором не забыл, кашляя с необыкновенным пылом.

— Кхе-кхе-кхе! — притворяется он вполне правдоподобно.

— Кашляй еще, Тониньо, кашляй еще, тебе это поможет!

Слуги владельца Саргаделоса не знают, что делать. Хозяин не выкрикивает им никакого приказа, не требует, чтобы его освободили от этой зависимости, установленной столь примитивным и элементарным способом; и, весьма воодушевленные этим, они просто присутствуют при представлении, в котором снова фигурируют ложные приступы кашля нового, неведомого им Антонио Ибаньеса.

— Кхе-кхе-кхе! Кхе-кхе-кхе!

Он продолжает кашлять, пока наконец не доводит себя до изнеможения. Шосеф не ослабляет тиски, и Антонио испытывает сильную боль в своих измученных яичках.

— Ну вот, теперь хорошо, теперь ты другой человек, — говорит наконец его двоюродный брат Шосеф, изнемогая от хохота и ослабляя хватку.

К величайшему удивлению слуг, Антонио Ибаньес смеется — вот уж никогда бы не подумали, что он способен на такое! — и, вновь обняв своего родственника, уже без первоначальной церемонности, почувствовав себя в привычной обстановке, входит в дом. Повторение старой игры освободило его от мыслей о трагедии. Очень немногим людям в этом мире Антонио Ибаньес позволил бы такое вольное и оскорбительное отношение к себе, какое он только что позволил Шосефу Ломбардеро, но он прекрасно знает о его преданной любви.

Странные люди эти сумасшедшие и несколько экстравагантные часовщики, владельцы дома в Феррейреле, родственники его матери, которые уже два долгих века обрабатывают землю, занимаются церковными делами, дают ссуды, строят кузницы, а самые дерзкие из них создают часы и прочие механизмы, да еще дергают людей за яйца. Именно им обязан Ибаньес той искрой безумства, что так необходима для созидания, а также способностью устремлять свои мечты в будущее, дополняющей переданное ему его отцом умение мечтать о прошлом.

4

Шосеф на тринадцать лет старше Антонио и не видел разве что только самый момент его рождения. Но если он и не видел, как появился на свет наш герой, то, уж несомненно, был с ним с самых первых дней его младенчества, ибо всякий раз во время обедни, как раз перед тем как долина начинала наполняться перезвоном колоколов маленьких деревенских церквей, он, ведомый точным чувством времени, доступным лишь тем, кто постоянно имеет дело с часами, бросался бежать в гору, оставив часовую мастерскую. Там он прилежно трудился вместе со своим отцом, Мануэлем Антонио, которого Антонио вспоминает с неизменной радостью; он прибегал в дом, где проходили первые дни новорожденного, и строил рожицы над колыбелькой. Антонио Ибаньес вырос с этим лицом, с лицом Шосефа, улыбавшимся с высоты мира, который казался ему чужим.

В самые напряженные минуты, всякий раз видя его удрученным из-за ужасных ссор, которые затевала его мать, пытаясь отвлечься от мыслей о крушении своих надежд, надежд женщины из рода Ломбардеро, обедневшей по вине бедного писаря-мечтателя, Шосеф сжимал детские яички Антонио, пока тот не начинал радостно смеяться. Этот постоянно повторявшийся ритуал он и вспомнил сегодня. Это была уловка Ломбардеро, направленная на то, чтобы сделать жизнь более сносной, испытание на прочность материала, из которого, согласно многим авторитетным в этом вопросе мнениям, строится душа. Вспоминая сейчас об этом, владелец Саргаделоса улыбается.

Вдвоем они входят в холостяцкий дом Шосефа, и Антонио вдыхает аромат похлебки, кипящей в котелке над очагом. Думает о том, что эта похлебка, должно быть, всегда была там, с самого сотворения мира, а может, и раньше. Он это хорошо знает, ведь он рос, а похлебка всегда была здесь, и зимними вечерами он ел обжигающее жирное варево. Тогда он не мог даже подозревать, что когда-нибудь будет делать такие котлы в своих плавильнях. С тех самых пор, как они с Шосефом начали бродить по горам, тот рассказывал ему старые семейные истории, прекрасные истории, надеясь внушить малышу необходимую порцию любопытства, интуиции и знаний, что позволит тому пройти по миру так, как никогда не удавалось, да уже и не удастся ему самому. Он был слишком привязан к своему отцу и их общему делу, и это отравляло ему жизнь, ибо он был приговорен влачить существование, не пробуждавшее в нем никаких иллюзий. Два его брата посвятили себя религии, младшие женились, и на него, самого старшего и не очень-то расположенного к механическим расчетам, склонностью к которым был славен их род, была возложена обязанность передать последующим поколениям семейное дело, семейные традиции и историю, и все это помимо обработки земельных угодий и работы в кузнице.