Синий роман

Молчал я минут десять. Затем меня сморило. Спал я как из пушки убитый. Снилась мне маленькая белая собачка с тщательно накрашенными глазами и аккуратным маникюром. Она пыталась подмести тараканов, но те всякий раз покидали совок и радостно бежали обратно к месту своей смерти. Периодически из унитаза выходила газета и с укоризной в голосе говорила: "Если бы ты меня сжёг, то сейчас я была бы птицей Феникс. А так я простая Афродита. Посмотри на меня. Ведь это правда", – и просила зажигалку. Я подносил зажигалку к её лицу, чиркал и, пока она прикуривала, в сполохах огня читал: "Правда". Бумажное лицо правдивой действительности было беззубым и являлось пределом мечтаний любого, уважающего себя дантиста.

Что-то непонятное, но гнетущее заставило меня проснуться. Я открыл глаза. Надо мной стояла Лида.

– Хорошо, что ты проснулся.

– А что случилось?

– Я ухожу.

– Почему? – Костя встал, нарезал тридцать три круга по квадратной комнате, сел на диван и: – чего тебе не хватает? Денег? Уюта? Или, может быть, внимания?

– Да нет. Я бы сказала, что внимания чересчур…, – она осеклась. Немного подумала и сказала, – понимаешь, ты меня заебал.

                  Заметки на полях пейзажа нарисованного чаем.

Можно писать музыку. Можно стихи и картины. Даже если писать с ударением на первом слоге, всё равно можно. Можно писать (вернее выписывать) вензеля на снегу или в унитазе, на воде или на небе. Обоссанное небо! В этой пошлости что-то есть. Возвышено подмоченное.

Письма, что больше месяца ждали Костика, были написаны рукой Иваны, но почему-то от мужского лица. Делать было нечего, и Константин, включив музыку к фильму "Амели", достал из открытого кем-то конверта сначала одно письмо, затем второе, третье…

Кафедра литературы. Операционный стол. На столе я. Они осторожно вскрыли мне пуп и по кускам, словно шахтёр, выдающий на-гора свою продукцию, извлекли из недр меня эту историю.

Я третий день сижу в столице вашей родины, но Москва об этом не знает. Приёмник источает редкий для этого города джазовый аромат. На кухонном столе среди пепельниц с окурками, зажигалок с газом, сигарет с табаком и кофе без кофеина гордо, словно египетский сфинкс, возлегает помоечный кот с вино-водочной кличкой "Шнапс". В его глазах (не кот, а маньяк какой-то) я прочёл следующее словоблудие:

Катя на работе, на работе Майя.

Со стены взирает Гурченко худая –

Похожая на Зверева. Красивая и злая…

Почём в Москве девчонки, я до сих пор не знаю.

На пятый день начал считать деревья. Насчитал четырнадцать. Затем окна в доме напротив. Странно, но ночью их становилось больше, чем днём.

Начало шестого дня внесло в мою серую обыденность некоторые коррективы. На снегу, между деревьями, крупными буквами было написано: "Милорад Павич – певец человеческого органа слуха", – многоточие следов исчезало на близлежащей дороге. Кто это натоптал, я не знаю, но готов подписаться под каждым его словом. Павич действительно явный лидер по количеству упоминаний об ушах в одном романе.

Уши, словно два пьяных партизана в лесу, заблудились в волосах. Случилось это оттого, что мои волосы забыли о радости общения с ножницами. И, как следствие, я стал похож на "запущенный сад" из старой песни. Запущенность превратить в идиллию аккуратно подстриженного английского газона взялась Майя – костюмер Сергея Зверева. Результат превзошёл самые смелые мои ожидания. Панк. Ни дать, ни взять – панк. Я панков (за исключением Clash) не люблю. Теперь я лысый ("а можешь всё наголо сбрить").

Я увидел её сразу, но заметил только в момент произнесения числа 21. Она стояла в двадцать первом окне дома напротив и смотрела на меня.

Маятник откланялся влево заметно сильнее, нежели вправо, отчего кукушка, оповещавшая о начале нового часа, делала это с малиновым опозданием на каждое лето. Последствия были непредсказуемы. То вдруг, ни с того ни с сего, посреди февраля все термометры, взбесившись, показывали плюс тридцать по Цельсию (и действительно становилось жарко), а то, небо, словно лицо юнца, покрывалось прыщами, и испуганные птицы надолго превращались в пешеходов. Этим беззастенчиво пользовались коты. Они гордо расправляли крылья и устремлялись навстречу солнцу, где их (почти всех) постигала участь Икара.

Икала корова,

Страдал пулемёт

В СВ одноместной тачанки.

"Долой анархистов!

Грёбаный в рот", -

Гласило тату на грудях у Анки.

А между ними (но только это между нами) был вытатуирован огромный фаллос – символ несбыточной её мечты – полной и окончательной победы коммунизма.

"Товарищ товарищу – друг, брат и товарищ", – красовалась бетонная надпись на фронтоне здания. Здание было выполнено в стиле "абстракция на тему социализма" и при ближайшем рассмотрении, отдалённо напоминало совокупление серпа с молотом.