Синий Цвет вечности

Михаил почему-то никогда не стремился за границу, хотя в свете наслушался рассказов, насколько тамошнее житье-бытье отлично от нашей нищей и сутулой России. Его почему-то не тянуло туда…

Реми посапывает рядом; кажется, вздремнул.

Эта страна нова всякий раз, когда проезжаешь по ней хоть одним и тем же маршрутом. Что-то она, как бы жалуясь, открывает тебе вновь и вновь. Отдаленное от тебя, но видимое одними очами, слышимое… Может, изнутри, из себя самого. Что-то вовсе несоразмерное прежним наблюдениям. И ведомое только сердцем.

Странность. Такая странная любовь. «Люблю отчизну я, но странною любовью…»

На станции не дали лошадей:

— Нет, господа офицеры, простите! Не пришли из заезда. Уж придется до утра!

Их накормили щами и невкусной речной рыбой с обилием костей. Кажется, лещ… Потом их отвели в комнату для гостей, где стояли две узкие койки. Дали свечи с собой. Койка скрипнула металлическим тоном, когда Лермонтов бросил вещи.

— Железная! — констатировал Реми.

— Так на такой, говорят, спит и наш государь! Нам грех не привыкнуть!

— Клопы, наверное! — мрачно сказал Реми, пробуя осветить стену. Она была в самом деле в потеках и не очень чистая.

Открыли бутылку красного вина. Французского. Достали два стакана. Выпили и улеглись на свои койки.

— Скрипеть будет, сволочь! — ругнулся Реми.

«Люблю отчизну я, но странною любовью, не победит ее рассудок мой…» Фраза вертелась в голове и цеплялась за душу. Куда пристроить ее, он еще не знал…

Помолчали, пытаясь вздремнуть.

Это правда, что мамаша ездила с жалобой на тебя к Нессельроде? Постыдилась бы! — все-таки жена посла! И писателя, кстати, как ты. Писателя!

— Может быть! — сказал Лермонтов. — Мне-то все равно, только бабушка переживает.

— Мне кажется всё же — кто-то из наших похлопотал в твоей истории!.. Я тут раскинул про себя… Уж не Барятинский ли старший?

— А Барятинский при чем?

— Как же! А поэмка «Гошпиталь»? Где ты спарил его со старухой вместо Марисы?

— Ну и что? Тогда все смеялись. Он первый смеялся

— Но тогда он не был адъютант наследника. К тому ж твои слова в оде пушкинской… «А вы, надменные потомки известной подлостью прославленных отцов…» Думаешь, они простили тебе?

— Не думаю.

Погасили свечи.

Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит ее рассудок мой.
Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья.

Но я люблю — за что не знаю сам?..

Он хотел еще что-то сказать Реми, но тот уже уснул.

На следующий день, когда погрузились в кибитку, у них вышел спор: заезжать или нет в Семидубравное, в имение к их общему однополчанину Алексею Потапову? Тот приглашал их настойчиво еще в Москве. Он уехал раньше них…

— Может, повернем? — раскапризничался Лермонтов. — Собрались в Воронеж — едем в Воронеж, и всё тут… перед Алексеем извинимся после!

— Ты из-за его дяди? — спросил Реми.

— Ну да…

Он был не в восторге от того, что в гостях у Потапова может быть его дядя-генерал, что командовал теперь 3-м резервным корпусом. Слухи про дядю из корпуса шли не самые радужные. А военные откуда-то всегда всё знали.

— Говорят, он только в строю аракчеевствует. А так вполне светский человек.

— Я не люблю Аракчеевых.

Про Потапова-старшего Михаил кое-что слышал. Он был из генералов Сенатской площади. Потом входил в Следственную комиссию… Михаилу рассказывали о его поведении на следствии. Одоевский покойный хотя бы… И теперь, когда Одоевского не было в живых, ему не хотелось оказаться за одним столом с его гонителем.

Но, пока спорили, вышло так, что они уже подъезжают к Семидубравному. Потапов-младший встретил их на крыльце как родных. Они обнялись.

— Ну не так уж, не так! — осадил мрачный Лермонтов. — У меня еще нет генеральского чина!

— Так что вам мешает? — сказал, появляясь на крыльце, плотный, рослый, хотя и стареющий уже мужчина в домашнем халате. Плотный, но какой-то сбитый. — Его так просто получить, уверяю вас!..

Это и был тот самый дядюшка, генерал Потапов.

Вскоре они оказались за обеденным столом, уставленным блюдами деревенского пошиба, конечно, но с разными вкусностями, славно поданными. Было несколько бутылок вина, цимлянское в ведерке со льдом и, разумеется, графин настоящей русской водки, тоже во льду. Чин по чину.

— Кто из вас знаменитый поэт? — спросил генерал.

— Только не я! — отозвался Реми.

— Значит, вы? А-а… да. Про вас слышал. Правила есть правила, но я не против того, чтоб проучить этого француза. Они стали много себе позволять. А теперь едете к боевым действиям? Там сейчас тяжко. Говорят! Я недавно видел офицеров оттуда. Если этот пророк пойдет на Дагестан… — речь шла про Шамиля.