Синий Цвет вечности

Выпили. Уткнулись в свои тарелки, отмякли. Лермонтов поразвернулся в анекдотах — тут он был силен. Начал с самых простых. Словно пробуя на вкус генерала. Тот смеялся от души. Михаил понял, что можно, и перешел к соленым шуткам и притчам. И тут все тоже оказалось приемлемо. Все смеялись.

Генерал раскраснелся и высказался с любезностью, что рад встретить таких интересных собеседников и вообще веселых молодых людей. Похвастался даже, что вот его, мол, считают строгим, консервативным. Но это только по службе… А за столом — с приятными людьми, с гостями и сослуживцами — он совсем другой…

Было ясно, что Лермонтов генералу понравился.

В конце вечера он подошел к пианино, поднял крышку, тронул клавиши (вроде исправны) и стал играть. Сперва что-то бессловесное и вообще без мелодии… Но как бы отдаленные друг от друга звуки стали сливаться в нее или обнаруживали ее существование.

Он стал напевать песню, ее никто не знал, а Реми смолчал, когда узнал ее…

Это была его «Казачья колыбельная…».

Спи, младенец мой прекрасный,
Баюшки-баю.
Тихо смотрит месяц ясный
В колыбель твою. <…>

Богатырь ты будешь с виду

И казак душой.
Провожать тебя я выйду —
Ты махнешь рукой…

Пел он негромко и без надрыва. Пел хорошо. После Потапов-младший уверял, что Лермонтов тогда же записал эту мелодию. Что он искал потом запись, но она не сохранилась.

— Вон как! А я по слухам представлял вас совсем другим! — сказал генерал.

— А каким? — улыбнулся Михаил.

В Семидубравном они заночевали.

После завтрака Реми разговорился о чем-то с Алексеем, и они остались в столовой, а генерал с Лермонтовым вышли в сад… Когда первые тоже захотели присоединиться, они застали картину сверхъестественную: Лермонтов сидел на шее у генерала… Оказывается, эти двое без них разыгрались в чехарду.

«Таков мальчик уродился!»[7]

XII

Еще двинулась стрелка часов — и вот они уже расстались с Реми (тот умчался в свой Новочеркасск), а Лермонтов сидит в Ставрополе, в здании штаба, за обеденным столом у знаменитого генерала Граббе, начальника Кавказской и Черноморской линий, среди знакомых по прошлому приезду офицеров и совсем юной поросли молодых адъютантов. Он занял свободный стул близко к главнокомандующему, который располагался во главе стола, и оказался почти рядом с его молодой женой Екатериной Евстафьевной. Звали ее на самом деле как-то не так, она была молдаванкою. Юные адъютанты разместились супротив них — по другой длинной стороне стола. Когда появился Лермонтов, а с ним его старый приятель (еще с 1837 года, с первой ссылки) Лев Пушкин, Левушка, теперь уже майор, внимание застолья невольно переключилось на них. И генеральша была несколько раздосадована: перед их приходом молодежь щедро рассыпала ей комплименты. А теперь вдруг примолкла. И Лермонтов и Пушкин Лев были известные острословы, их было не переговорить. Пушкин пил много, и это тоже раздражало генеральшу — иностранку и дочь доктора медицины. И, живя в России, она никак не могла привыкнуть к тому, как много здесь пьют. Но Лев Пушкин был таков, что поделаешь! Ему было никуда не деться от того, что он не просто майор с перспективами повышения, но еще и брат Пушкина. А это — особое звание, против воли часто лишавшее его собственного значения. Он должен был отыгрываться.

Лев бросился в рассуждения о том, что названия мест великих сражений почти все кончаются на «о». Так уж исторически повелось: Маренго, Ахулько, Ватерлоо…

— Ты позабыл Бородино! — сказал Лермонтов. — А вы что молчите? — бросил он молодым адъютантам. — Сидите как картинная галерея!

— Тарутино! — произнес один из молодых робко.

— Ну то-то же! Хотя бы Тарутино!

Сам генерал был хмур, как обычно, может, даже недоволен поведением жены, а когда разговорился, речь пошла о том же, о чем в Семидубравном с генералом Потаповым: сможет ли Шамиль поднять против русских Дагестан или не сможет все-таки?

Вошел еще один — высокий, стройный офицер. И генеральша явно осветилась личиком. Он был красив, пожалуй, даже слишком. Такая холеная красота. И голова обрита наголо. И держался с тем чувством победительной уверенности, какую являют порой представители сильного пола.

— Ротмистр Мартынов! — на всякий случай представил генерал и, естественно, пригласил гостя к столу. Лермонтов тоже улыбнулся и кивнул по-дружески.

— Только не коли меня базалаем своим! Я боюсь щекотки!.. — сказал он Мартынову, когда тот садился рядом с ним.

— А что такое «базалай»? — осведомилась генеральша.

— О-о, мадам! Это оружье истинных горцев! Очень страшное! Я в Москве был у твоих! — сказал он Мартынову.

— Я знаю, мне писали!

После обеда Граббе пригласил Лермонтова в кабинет… Предложил сесть.

— Я слышал про вашу историю! — сказал он. — Но что поделаешь! У нас не умеют ценить людей!..