Сирокко меняет цвет снега

Мне захотелось жить её мечтой и почувствовать тёплое дыхание будущего, чтобы выстоять и не сломаться под тяжестью своего настоящего.

Каким было моё «прошлое»? Я забыл это слово на немецком, и понятие стало лишь длинным отрезком в пустоту от настоящего. Но я ощущал своё «прошлое» каждой клеткой своего тела: воспоминания впивались в меня острыми шипами и царапали мою душу. Я привык ждать подвоха, мысленно всегда готовился к худшему, заранее рисуя мрачные картинки в голове. Я делал всё возможное, чтобы завтра, на следующий день, земля не уплыла из-под ног. Надрываясь, вытягивая жилы и задыхаясь, я крепко стоял на земле, но не ощущал радости. Все мои силы уходили на то, чтобы удерживать равновесие, и их не оставалось даже на то, чтобы оглянуться по сторонам. Будущее мне казалось абстракцией, лотереей с мизерной вероятностью выигрыша, холодной пустотой. Я научился выживать, но едва ли знал, что такое жить. И пусть в прошлом я был успешен, богат и по-своему счастлив. В ту минуту я был готов навсегда отказаться от него.

Тем не менее я не мог не думать о том, что между мной и Лаурой было восемь лет разницы в возрасте и тысячи километров непересеченных дорог. С наивностью ребенка она верила в единую Европу, в мир без границ и жизнь со стараниями и рвениями, но без надрыва. Всё это казалось мне лишь иллюзиями, готовыми исчезнуть в любой момент. Мне было двенадцать, когда распался СССР, но в памяти навсегда осталось ощущение растерянности от того, что даже взрослые не могли ответить на мои вопросы о настоящем и будущем. Кругом были суета и неопределенность, а с языка никак не смывался синтетический привкус Yupi. Я рос, не замечая и не желая понимать, что творилось в нашей семье и за окнами квартиры. И моя растерянность превратилась в недоверие, а тревожность – в скептицизм. Но стоило мне только взглянуть на Лауру, услышать своё новое имя, и я тут же сдавался без боя в плен её грёз. Кто знает, может быть, где-то там, в пока не наступившем дне, я мог найти своё счастье? А может быть, этой сентябрьской ночью в Берлине оно смотрело мне в глаза?

Лаура поставила пустые бокалы в посудомойку и потянула меня в свою комнату. Как только мы вошли, я споткнулся в полумраке об её тяжёлые ботфорты и чуть не упал. Она прильнула ко мне и задвинула обувь ногой под кровать. Я освободил её волосы от тугой резинки – чёрные пряди рассыпались по загорелым плечам. Мы упали в объятия берлинской ночи, которая шептала нам на итальянском «lento… molto lento…7» Трение наших тел порождало искры, которые, касаясь моей души, обжигали её и пробуждали от летаргического сна. Наши пальцы переплелись, кисти сомкнулись. Я посмотрел в её глаза – и в долгожданное мгновение весь мир отразился в них. Лаура обвила мои плечи руками и погладила по голове.

– Тезоро8, ты жив? – спросила она на немецком и ущипнула меня за щеку.

Мне ничего не оставалось, как прикинуться мертвым. Тогда она ущипнула меня ещё раз – я повалил её с кровати на пол. Мы катались по паркету, смеялись, как дети, и никак не могли остановиться.

Я собирался уйти, как только она заснёт. Лаура спала, но я не мог оставить её одну в ночных объятиях Берлина. Меня мучила мысль о том, что стоило мне только переступить порог её квартиры, как я тут же потеряю нить надежды, которую сплели наши тела и души этой ночью.

Утром я гладил её волосы и прислушивался к дыханию. Мне хотелось, чтобы Лаура проснулась, чтобы я снова услышал её голос, чтобы она снова назвала меня «Зербино». Мне нужно было убедиться, что я ещё жив. «Зербино» – моё новое имя, новое слово, укол адреналина. Где мы были? Куда унеслись этой ночью? В Лондон, Марсель, Токио или, может быть, в другую Вселенную? Мой отважный co-пилот по-прежнему спала.

Мы встретили новый день вместе и растворились в настоящем. Прошлое удалялось со скоростью звука, а будущее замедляло шаг. В то воскресенье я узнал ещё одну её тайну: она, истинная итальянка, варила крепкий кофе в маленьком металлическом кофейнике – моке. После третьей чашки солнце вдруг нырнуло за линию горизонта, и на Берлин спустились сумерки.

– La felicita – вот тебе итальянское счастье, – сказала Лаура на прощание и поцеловала меня в шею.

15

Вечером воскресенья я ехал от неё в свой Веддинг с пересадкой на «Гезундбруннен». В переходе пьяный старик играл на аккордеоне. Я хорошо знал эту мелодию. Она звучала в Пензе много раз. Я встал рядом с музыкантом и попытался вспомнить, где и когда слышал её в последний раз. Мне вдруг показалось, что она звучала там, дома, всегда. Это был лейтмотив моей жизни. Но старик путал ноты. Его скрюченные пальцы мучили мелодию. Как только он закончил, я бросил ему два евро. Он был русским. Ну или тем, кто знал русский. «Своих» быстро подмечаешь. Я знал «спасибо», но сказал «грацие». Старик впился в меня глазами. Я покраснел и вышел на улицу.