Сироты вечности

Зато Мара просматривает документы. Это справки из двух крупнейших лос-анджелесских клиник и одной университетской клиники, удостоверяющие, что моя кровь неоднократно проверялась на ВИЧ и неизменно оказывалась чистой. Каждый документ подписан несколькими врачами и заверен печатью своего учреждения. Бумага, на которой они напечатаны, толстая, сливочного цвета, дорогая. Каждый документ датирован прошлой неделей.

Мара смотрит на меня, сузив глаза. Улыбка обнажает ее мелкие острые зубы и лишь самый кончик языка.

– Откуда нам знать, что эти справки не подделка?

Я пожимаю плечами:

– Я сам врач. Я хочу жить. Если бы я хотел обмануть вас, мне куда легче было бы купить поддельную карту здоровья здесь, в Таиланде. Но у меня нет причин для обмана.

Мара снова взглянула на бумаги, улыбнулась и отдала их мне.

– Я подумаю, – говорит она.

Сидя в своем кресле, я наклоняюсь вперед.

– Я ведь тоже рискую, – говорю я.

Мара поднимает изящную бровь:

– Да, как же?

– Гингивит, – говорю я по-английски. – Кровоточащие десны. Любая открытая рана у вас во рту.

Мара отвечает мне едва заметной насмешливой улыбкой, как будто я глуповато пошутил. Танха поворачивает свое изысканное лицо к матери.

– Что он сказал? – переспрашивает она по-тайски. – Этого фаранга не поймешь.

Мара пропускает ее слова мимо ушей.

– Тебе не о чем беспокоиться, – говорит она мне. И кивает дочери.

Танха снова начинает меня ласкать.

От отпуска оставались две ночи и три дня. Трей не приглашал меня пойти с ним во второй раз, а я не напрашивался.

Брать в отпуск оружие запрещалось, но в те дни в аэропортах не было ни металлоискателей, ни серьезной охраны, и кое-кто из нас прихватил с собой пистолеты и ножи. Я взял с собой длинноствольный пистолет тридцать восьмого калибра, который выиграл в покер у чернокожего паренька по имени Ньюпорт Джонсон за три дня до того, как он наступил на Прыгунью Бетти. В тот вечер я достал тридцать восьмой со дна моей укладки, проверил, заряжен ли он, заперся в комнате и сидел в одних трусах, потягивая скотч, прислушиваясь к шумам с улицы и наблюдая, как медленно поворачиваются под потолком лопасти вентилятора.

Трей вернулся часа в четыре утра. Некоторое время я слушал, как он гремит и стучит чем-то у себя в ванной, а потом лег в постель и закрыл глаза.

Может, теперь я смогу заснуть. Его вопль выдернул меня из сна и из постели, я вскочил с тридцать восьмым в руке. Босиком я промчался по коридору, ударил в его дверь, открыл ее и оказался в комнате.

Лампа горела только в ванной, узенькая полоска люминесцентного света протянулась по голому полу и разоренной постели. На полу была кровь и оторванная от простыни полоса, насквозь пропитанная кровью. Похоже, Трей пытался рвать простыни, чтобы сделать из них повязки. Сделав шаг к ванной, я услышал стон из темноты постели и повернулся, держа тридцать восьмой у бока.

– Джонни?

Его голос был сух, надтреснут и безжизнен. Я уже слышал такой раньше. Такой голос был у Ньюпорта Джонсона в последние десять минут перед смертью, после того как Прыгунья Бетти нафаршировала его шрапнелью от шеи до колен. Подойдя ближе, я включил ночник у кровати.

Трей был голым, не считая майки. Раскинув ноги и руки, он лежал на пропитанном кровью матрасе в окружении окровавленных обрывков постельного белья. Его трусы лежали на полу рядом. Они были черными от запекшейся крови. Ладонями Трей прикрывал себе пах. Под ногтями у него была кровь.

– Джонни? – прошептал он. – Она не останавливается.

Я подошел ближе, положил тридцать восьмой и тронул его за плечо. Трей поднял руки, и я отшатнулся.

В медленно текущих реках Вьетнама живет такая пиявка, которая специализируется на том, что проникает в мочеиспускательный канал мужчин, вброд переходящих реку. Закрепившись внутри пениса, она начинает есть и ест до тех пор, пока не станет размером с кулак. Мы много слышали об этой чертовой штуке. И вспоминали о ней постоянно, когда переходили вброд какой-нибудь ручей или рисовый чек, то есть не реже дюжины раз в день.

Член Трея выглядел так, словно в нем побывала такая пиявка. Нет, хуже. Он не просто был распухшим и дряблым, по всей длине его покрывала тонкая спираль из проколов. Это выглядело так, как будто кто-то взял швейную машинку с большой иглой и прострочил его член вокруг от корня и до головки. Отверстия обильно кровоточили.

– Я не могу ее остановить, – прошептал Трей.

Его лицо было бледным и липким от пота. Такие лица бывали у раненых парней прежде, чем их подхватывала и уносила волна шока.

– Пошли, – сказал я, просовывая под него руку, – надо найти больницу.

Трей вырвался и снова упал на подушки.

– Нет, нет, нет. Надо только остановить кровь. – Он вытащил что-то из-под подушки, и я понял, что у него в руке Ка-бар – нож с черным лезвием, с которым он ходил в ночной патруль.

Я поднял свой тридцать восьмой, и на секунду настала тишина, прерываемая лишь потрескиванием лопастей вентилятора да уличными шумами.

Наконец я захихикал. Дурдом. Вот мы, в сотнях миль от Вьетнама и от войны, я с пистолетом, Трей с ножом, готовые порешить друг друга. Сущий дурдом.

Я опустил пистолет.