Сироты вечности

– А что бы мы стали делать, если бы… если бы как-то сумели напасть на архонтов? – спросил я Хемингса, когда мне было пятнадцать. – Куда мы могли бы податься? Люди не могут проходить через Плерому… это может только Абраксас, да будет благословенно Его имя, и Он поделился этой тайной лишь с демиургами, пименами и архонтами. Мы навсегда застрянем в той звездной системе, в которой учиним свой бунт.

Хемингс только фыркнул и уткнулся в свою кружку с элем.

И все же… столько лет спустя… от одной мысли о гибели «Музы» меня пробивала дрожь. Она была моим домом. Единственным домом в последние одиннадцать СЗЛ. И я рассчитывал, что она будет моим домом еще примерно пятьдесят СЗЛ, пока не придет время отправиться на Землю на погребальной барке.

Мы давали «Много шума из ничего», в которой я играл Балтазара, слугу дона Педро, поэтому я не вышел вместе с массовкой на парад-алле.

На каждого члена труппы приходилось по двенадцать кабиров, но парад-алле – дело важное. Все, кто не готовился к главным ролям в «Много шума», вместе с нашими огромными металлическими пауками поднялись в поселок мыторов выше по хребту. Здесь кабиры активировали свои голограммы, а наши товарищи, заранее облачившиеся в костюмы, принялись дудеть в рожки, петь и орать в громкоговорители.

Лишь несколько мыторов присоединились к процессии (они редко интересуются парадом-алле), но к тому времени, как цепочка ярко разодетых актеров, слонов, украшенных алыми флажками и гирляндами, тигров, дромадеров, на которых восседали мартышки в фесках, волков в пурпурных мантиях и даже прыгающих дельфинов достигла середины арбайтерского поселка, за ней шли уже несколько сотен человек.

Когда они приблизились к «Музе», оттуда зазвучали фанфары и объявления. Нижняя часть сцены всегда служила декорациями. В тот вечер «Муза» экструдировала балконы, переходные мостики и софиты внутри шатра примерно за десять минут до прихода публики. Голограммы и умная краска стали полями, лесами и домом Леонато, а мы за кулисами тем временем торопливо заканчивали одеваться и накладывать грим.

Мы завершили как раз к финальному аккорду труб. Выглядывая из-за шпалеры, словно Полоний, я увидел на сиденьях примерно шесть сотен платных зрителей. (Конечно, наличку берут только в пабах и некоторых продуктовых аутлетах, зато ее берут во всех солнечных системах, которые мы посещали. Наличка есть наличка.)

Некогда в «Много шума» блистали Кемп и Конделла, но пожилые Бенедикт и Беатриче не производят нужного впечатления. Затем роли перешли к Бербенку и Рекке, которые их попросту не вытягивали, и вот наконец, много лет спустя, в этом туре достались Аллейну и Аглае.

Оба были потрясающие. Аллейн вложил в своего Бенедикта всю браваду и неуверенность сексуально опытного молодого дворянина, который по-прежнему страшится любви и брака. Однако всех затмевала Аглая, как настоящая Беатриче затмевала всех в доме Леонато своим несравненным и почти пугающим остроумием, приправленным некой долей меланхолии и обманутых надежд. Кто-то сказал, что из всех шекспировских персонажей именно с Бенедиктом и Беатриче приятнее всего было бы оказаться за обеденным столом, и да, очень приятно было находиться на сцене с двумя прекрасными молодыми актерами в этих ролях.

Кемпу пришлось удовольствоваться маленькой ролью Кизила (в которой он был поистине велик), Бербенк сотрясал воздух в роли Леонато, Хемингсу пришлось приглушить свою яговскую гнусность, чтобы сыграть менее масштабного злодея, дона Хуана, – персонажа, который, по словам Кемпа, был и впрямь первым шекспировским наброском Яго.

Анна играла несчастную Геро, а Конделла отчаянно переигрывала в роли Маргариты, камеристки Геро. (Конделла всегда создавала в «Много шума» ровно тот же образ, какой был у нее для кормилицы в «Ромео и Джульетте», хотя, я уверен, Бард не задумывал между ними хоть какого-либо сходства.) И мне приходилось волочиться за ней на сцене, хоть я на двадцать СЗЛ младше.

Публика, по большей части арбайтеры в бурой грубошерстяной одежде и несколько десятков мыторов в сером хлопке, хохотала, аплодировала и часто разражалась одобрительными возгласами.

Аллейн и Аглая восхитительно сыграли свою перепалку в первом акте, и мы как раз перешли ко второму акту, в котором Бенедикт просит меня спеть «божественную песню» (кажется, я еще не упоминал, что на роль Балтазара меня выбрали главным образом потому, что после смерти Давина я остался лучшим певцом в труппе), и я запел… – и тут все изменилось навсегда.

К чему вздыхать, красотки, вам?
Мужчины – род неверный:
Он телом – здесь, душою – там,
Все ветрены безмерно.
К чему ж вздыхать?
Их надо гнать,
Жить в радости сердечной
И вздохи скорби превращать —
Гей-го! – в припев беспечный.