Сироты вечности

Посредине моей песни в шатер влетели сорокафутовые стально-серые грависани, на которых сидели – каждый на собственном стально-сером троне – по меньшей мере восемь четвероруких, десятифутовых архонтов в хитиновых панцирях с нависшими капюшонами. Под санями на своих синаптических нейроволоконных нитях, отходящих от голов подобием тонких медных волос, висели четыре голых драгомана. Их непропорционально огромные безвекие глаза были устремлены на сцену, а лишенные хрящей уши вращались, чтобы лучше уловить – и донести до хозяев-архонтов – мое пение.

Арбайтеры и мыторы зашумели, выбираясь с мест под огромными плоскодонными грависанями. Архонты сажают свои летательные аппараты где и когда вздумают, так что наверняка в прошлом они задавили многих на 25–25-261В.

Однако сани не опустились. Они поднялись под самый купол шатра футах в сорока от сцены и зависли. Арбайтеры и мыторы, выбравшиеся из-под саней, устроились в проходе, где над ними не болтались голые ноги драгоманов, и вновь обратили к сцене побледневшие, но внимательные лица.

Я профессионал. Я не сбился ни в одной ноте. Но знаю, что голос у меня дрожал, когда я пел следующий куплет.

Не пойте ж нам, не пойте вы
Напевов злой кручины:
Спокон веков уж таковы
Коварные мужчины.
К чему ж вздыхать?
Их надо гнать,
Жить в радости сердечной
И вздохи скорби превращать —
Гей-го! – в припев беспечный.

Гоф, игравший дона Педро, даже не покосился в сторону саней и архонтов.

– «Честное слово, хорошая песня!» – вскричал он.

– «Но плохой певец, ваше высочество», – отвечал я и в данном случае говорил правду. На восьми простых строчках голос у меня сорвался раз шесть.

– «Нет-нет! – прогремел Гоф – дон Педро. – Ты поешь совсем недурно, на худой конец».

Руки у меня дрожали, и я все-таки покосился в сторону неподвижных саней и безволосых, бесполых, гладкокожих драгоманов, которые медленно вращались под этими санями. Нити от их четырех голов шли к красным сенсорным узлам на сложных грудных панцирях восьми архонтов.

Понимают ли неотесанные арбайтеры и равно неотесанные мыторы в зрительном зале – хоть кто-нибудь из них, – что слово «ветреный» в моей песне означает непостоянство, а вовсе не погоду, знакомую им по этой планете? Вряд ли. Почти вся красота и тонкость шекспировского языка ускользает от них. (Я только через несколько лет в труппе научился его ценить.)

И что, черт побери, воспринимают архонты, слыша эти слова через болтающиеся уши драгоманов, видя наши пестрые костюмы и яркий грим драгоманскими глазами?

Аллейн взглядом вернул меня к пьесе и, словно не замечая саней, обратил к зрителям ехидную реплику Бенедикта:

– «Если бы пес так выл, его бы повесили. Молю Бога, чтобы его голос не накликал мне беду. По-моему, лучше ночного ворона слушать, какое бы несчастье он ни сулил».

Ночной ворон, как я знал, а мыторы и арбайтеры почти наверняка не знали, – и кто, во имя гностического бога Всех Противоположностей ведает, что известно драгоманам и архонтам? – предвещает несчастья.

После спектакля всегда бывает пирушка. Была она и тогда.

Некоторые планеты настолько ужасны, что мы устраиваем ее на «Музе», приглашаем красивых девушек и юношей на корабль. (В человеческой жизни больше нет сановников, мэров, бургомистров, комиссаров или других важных начальственных лиц, только серые мыторы, а они не умеют веселиться.) На более сносных планетах – а 25–25-261В относилась к их числу – мы старались отмечать спектакли в местном пабе, сарае или каком-нибудь другом общественном здании. На этой планетке был паб в старейшей части арбайтерского поселка. (Лишь два вида публичных учреждений пережили конец человеческой культуры и политики после окончательного порабощения нашего рода – кабак и церковь. Мы никогда не отмечаем спектакли в церкви. По крайней мере, такого еще не случалось.)

Мы выпивали вместе с несколькими смелыми арбайтерами, травили актерские байки, снова пили, играли в карты, и снова травили байки, и снова пили, пока сернистые ветра не ударили с ревом в титановые ставни, после чего младшие члены труппы начали разбиваться на парочки с теми из местных, кто попригляднее.

Аглая редко засиживалась на вечеринках и никогда не уходила спать с местными, но Филп, Пиг (наш подмастерье Пик), рыжая Кайдер, Кук, Аллейн, Анна, Поуп, Лана, коротышка Хьюо, Гоф, Тули и некоторые другие нашли желающих изобразить двуспинного зверя с редкими гостями планеты. Парами актер-арбайтер, словно похотливые звери к Ноеву ковчегу, мы начали разбредаться по арбайтерским лачугам, баракам, хлевам и сараюшкам.

В моем случае это был хлев.

В ту ночь на сеновале, пока кислотный дождь барабанил по каменным стенам, мы соединились трижды. (Могли бы и больше, но я в свои двадцать был уже не так молод и силен, как прежде.) В хлеву было пять животных (кроме нас): лама, корова, коза и две курицы. Никого из них наша возня и громкие вопли Ларли не обеспокоили.