Сироты вечности

Корабль и сцена находились внутри пузыря. Понятия не имею, какая энергия поддерживала пузырь, возобновляла наш воздух и не давала инопланетному океану хлынуть внутрь. Мы не плавали, не покачивались; сцена под ногами казалась такой же недвижной, как днем раньше в Мезель-Гуле, но это, очевидно, была иллюзия, поскольку в какие-то мгновения мы понимали, что корабль, сцена и пузырь вращаются на триста шестьдесят градусов и в горизонтальной, и в вертикальной плоскости. По временам мы оказывались вниз головой – поверхность океана отчетливо виднелась под нашими ногами, сценой и кормой «Музы», – и все же сцена загадочным образом оставалась «внизу». Внутреннее ухо не ощущало перемен, гравитация не менялась. (Вообще-то, она сама по себе была подозрительной, поскольку на такой огромной планете ощущалась как земная.) Однако пузырь вращался очень медленно, так что, если не смотреть за просцениум, голова не кружилась. Один раз я глянул, и у меня перехватило дыхание.

Вода (если это была вода) была невероятно прозрачной. Я видел десятки исполинских голубых и зеленых хрустальных башен, подсвеченных изнутри; у каждой внутри различались две центральные шахты – одна с восходящим, другая с нисходящим током жидкости, – каждая уходила к солнечному свету и атмосфере наверху – где плавали и порхали бесчисленные пимены – и дальше в космос, а также в лиловые глубины под нами.

Пимены плавали вокруг нас тысячами или десятками тысяч. Я не мог сказать точнее, не всматриваясь, а во время спектакля актеры на публику не смотрят, даже если не боятся, что закружится голова. Я видел только, что они разные. Свет, пробивающий толщу воды, озарял пименов всех размеров, форм и переливающихся цветов. Здесь были существа огромные, как архонтский корабль, и маленькие, словно карпы-кои в погребальных прудах на Земле. У всех было одинаковое плоское лицо, черные глаза, пульсирующие жабры, крохотные ручки (по крайней мере, крохотные по сравнению с телом) и тонкие пальцы, как у первого посетителя, который проник в шаре через корпус «Музы».

Кемп и Бербенк твердили, как им не понравилось выступать на круглой сцене в Мезель-Гуле, но здесь мы были в трехмерном театре, а зрители располагались сверху, сбоку и частично под нами: тысячи пар глаз смотрели со всех сторон и все постоянно двигались в нашем вращающемся поле зрения. Труппа послабее не сумела бы играть в таких условиях. Мы смогли.

Понимали ли нас пимены? Было ли у них хоть малейшее представление, о чем наш «миметический эпизод»? Могли ли эти морские-космические создания хоть смутно уловить основные темы шекспировского рассказа о старости, утрате и окончательной пустоте, не говоря уже о том, чтобы уследить за прекрасным и архаичным напевом нашего языка?

Этого я узнать не мог, как не могли узнать Кемп, Конделла, Бербенк и прочие, несущие на себе бремя представления. Мы просто играли как могли.

Бербенк как-то сказал мне, что его отец (который дольше кого бы то ни было возглавлял «Слуг Земли» и почти наверняка был лучшим актером за всю историю нашей труппы) утверждал: «Король Лир» необъясним, поскольку заключенный в нем опыт выходит за пределы театра, за пределы всего искусства, которым человечество обладало, когда у нас еще было искусство. «Король Лир» и «Гамлет», говорил сыну Бербенк-старший, больше даже ложных, но прекрасных священных писаний, которым человечество верило до того, как архонты и те, кто выше архонтов, показали нам истину. Тора, Талмуд, Новый Завет, Коран, Упанишады, Ригведа, Агамы, Махаваста, Ади Грантх, Сутта-питака, Дасаб-хумисвара, Махабхарата, Библия и все остальные были лживы, но прекрасны и важны для эволюции человеческого сердца и ума, говорил Бербенк-старший, однако они все отступают перед непостижимой истиной «Гамлета» и «Короля Лира». И если «Гамлет» исследует бесконечные рубежи сознания, «Лир» погружается в абсолютные глубины смертности, безнадежности, взаимонепонимания, предательства и нитей хаоса, из которых сплетается наша судьба.

Думаю, это довольно точная передача слов и фраз Бербенка-старшего. Путешествуя с актерами, быстро научаешься затверживать наизусть.

До сего вечера они были для меня просто словами – красивой театральной гиперболой (избыточной, как говорил Филп, поскольку любой театр – уже миметическая гипербола жизни), но сегодня, в этот вечер, на этом представлении «Короля Лира», я понял, что́ пытался сказать отец Бербенка.

Когда Кемп – обезумевший Лир в венке из полевых цветов – сказал Хьюо – ослепленному Глостеру:

Коль хочешь плакать над моей судьбой,
Возьми мои глаза. Тебя я знаю:
Ты, Глостер, потерпи! Ведь ты же знаешь,
Что с плачем мы являемся на свет;
Едва понюхав воздуха, вопим мы
И плачем. Проповедь скажу я, слушай.

А потом медленно снял своей венец – не терновый, но из увядших цветов и сухой травы, – а Хьюо-Глостер прорыдал:

О горький, горький день!