Сиваш

— Я говорю — сколько принято му́ки и положено трудов! Шли в наступление без отдыха, день и ночь, холодные, голодные, врангелевская пехота не слезала с подвод, но мы пешком догоняли ее — вперед и вперед. Заскочили в хату, хозяин говорил: «Что же не даете кадетам даже чаю выпить? Только сядут, как уже бежит наблюдатель: ах, господа, опять красные! Давайте тикать далее». Тикали, а мы за ними. Вымазались в грязи, с шинелей течет; подуло с севера, ударил мороз — мы окаменели. Рванулись вперед, попали в кольцо, лежим, палим, на нас скачет кавалерия, жутко, ротный ревет: «Не давайся в панику, а то все равно порубят!» Полегли б, не подоспей наша конница… Идем дальше, видим дикое поле, где порубленный лег наш Белорецкий полк, видим наших порубленных товарищей. Стало тяжело дышать… Это, начальник, в одном полку. А возьми дивизию, возьми фронт, всю Красную Армию, всю Россию рабочих и крестьян. Положено столько сил, что никакими мерами не измеришь… И вот находятся в селах, заявляют: дойдете до Перекопа-Сиваша, а в Крым белые не пустят, это место непроходимо. Что же мне, значит, успокоиться? А как это сделать, если из Крыма, из-за Сиваша выглядывает морда царя, помещика и мирового буржуя, душителя жизни? Как так непроходимо, если из самой Сибири сюда иду, если я вспоминаю, что у нас выделывал Колчак, как мучили народ буржуи, и если у меня, мужика, отца, который из-за войны мало видел своих детей, свой дом, вовсе не видел своей земли — не было ее, — если у меня вот здесь кипит, горит огнем — раз навсегда покончить?

— Не волнуйся, выпей еще кипяточку, — проговорил железнодорожник. Но Нецветаев не слышал, размахивал руками.

— В Каменке выскочили огородами на край села, белые кричат: «Не стреляйте, сдаемся!» Стал я подходить к беляку, он бросился бежать, я за ним: «Стой!» Бежит, сволочь, тащит с собой пулемет и винтовку. Я догнал паразита, кричу: «Говори, ты офицер?» — «Нет». — «А зачем бежишь с пулеметом?» Рванул с него полушубок и вижу — золотые погоны. «Эх ты, проклятый, золотая власть!» Я — прикладом. Он упал на колени: «Товарищ, я не бил коммунистов!» А кто вешал рабочих и крестьян, коммунистов? Кто положил белорецких, что никогда уже не встанут? Нет, я не бил, отошел на три шага и — пулей. Будь ты проклят и на том свете, белый гад! Эх, закурить бы. Три дня не курил, оттого и слабею.

Скрипнула и широко отворилась дверь, через порог вкатился белый клуб морозного пара, за ним, теснясь, вошли несколько человек — всё командиры. Красноармейцы встали.

Один из вошедших, в длинной бекеше с меховой опушкой, в высокой серой папахе с утонувшей звездочкой, присел на патронный ящик, достал кисет, стал крутить папиросу. Оглядел бойцов, спохватился.

— Кто мечтал закурить? Все, наверно. Закуривайте.

Голос дружелюбный, чувствовалось, что человек предлагает от души. Красноармейцы ожили. А командир расположился на ящике, свободно распахнул свою бекешу.

— Ну-с, как оцениваете табачок? Вы какой части? Какую здесь боевую задачу выполняете? Говорите не таясь, я командующий.

Бойцы было вновь приподнялись с пола — приветствовать, а Нецветаев, сжимая кисет, хриплым баском отвечал:

— Мы с Чонгара, на лошадях, для того именно, чтобы вагон с патронами и с мукой увести. Машинист паровоза опасается ехать к берегу под разрывы. А мы лошадей впряжем и подгоним вагон тот. Конь — не паровоз, ни стука, ни дыма…

— Весьма остроумно! Молодцы-мудрецы, с вами не пропадешь! А что, скажите, на Чонгаре? Остались одни сваи от мостов? Деревянный сгорел весь, а железнодорожный в каком теперь виде?

Нецветаев спешно прижег цигарку, лихорадочно потянул дым и передал кисет соседу.

— Считайте, нету мостов, товарищ командующий. Ни того, ни сего. Сейчас саперы стараются. Когда мы наступали, выскочили на берег — увидели там бревна и доски в штабелях, наверно Врангель оставил. Саперы теперь кладут из этих бревен переход…

— Какой переход? С пулеметами по нему пробежишь?

Тотчас заговорил другой боец:

— Можно и с пулеметом. Вяжут канатами по два бревна, спускают в воду, привязывают к горелым сваям и опять же протягивают канат. Ухватясь за него, вполне можно будет гуськом перебежать до дамбы, хотя, конечно, мостики качаются на плаву.

— Перебежишь, если не ранит, а то — в воду, — заговорил третий. — Места открытые, на виду, противник дальнобойными, всякими калибрами ударяет. Броневик подходит, аэропланы летают. Он, извините, паразит, и ночью не спит, шарит прожектором, все бьет, бьет, поскольку наши тяжелые еще не пришли и он не получает ответа. Такая картина, товарищ командующий, что саперы всю ночь геройски работают под огнем. Как кто возьмет бревно — либо ранит, либо убьет беднягу… Что сделают за ночь — утром, смотришь, раскидано, разбито. Лодки на берегу — не лодки, щепки одни лежат, жалко…

Слушая, командующий задумчиво теребил свою бороду, на секунду вдруг зажмурился, а когда открыл глаза, опять обратился с вопросом:

— А вы на тот берег ходили?