Сиваш

— «Радиограмма… Главкому вооруженных сил Юга России генералу Врангелю…» Так? Возражений нет? Дальше. «Ввиду явной бесполезности дальнейшего сопротивления ваших войск, грозящего лишь пролитием… бессмысленным пролитием новых потоков крови, предлагаю вам немедленно прекратить сопротивление и сдать…» Нет, не «сдать», а лучше «сдаться со всеми войсками армии и флота, военными запасами, снаряжением, вооружением и всякого рода военным имуществом». Здесь точка. Дальше: «В случае принятия Вами означенного предложения Революционный Военный Совет армий Южного фронта, именем Советского…» нет — «на основании полномочий, предоставленных ему центральной Советской властью, гарантирует сдающимся, включительно до лиц высшего комсостава, полное прощение в отношении всех проступков, связанных с гражданской борьбой». Точка. «Всем не желающим остаться и работать в Социалистической России будет дана возможность беспрепятственного выезда за границу при условии отказа на честном слове от дальнейшей борьбы против рабоче-крестьянской России и Советской власти…» По-моему, это нужно, товарищи, поверим честному слову. Согласны? Стало быть, тут опять точка. И вот конец: «Ответ ожидаю до двадцати четырех часов одиннадцатого ноября…» Насчет ответственности: «Моральная ответственность за все возможные последствия в случае отклонения делаемого честного предложения падет на Вас…» И подписи…

По всегдашней своей привычке командующий оперся локтем о стол и положил голову на ладонь.

— На случай, если Врангель не примет предложения, надо будет послать радио отдельно офицерам, солдатам и матросам: Врангелю послано такое-то предложение. Не принимает? Действуйте самостоятельно, сдавайтесь… А нашим бойцам — по всем ротам, эскадронам, батареям — четкий приказ: щадить сдающихся и пленных. Красноармеец страшен только для врага.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

В Строгановке и на Сиваше в один час все затихло. Простучала копытами конница, войска и штабы со всего побережья хлынули на юг. В селе остались только раненые. Осталась и свежая братская могила на окраине.

Феся еще несколько дней дежурила в госпитале. Думая про Антона, почему он, раненый, не явился, Феся между делом узнавала у бойцов и фельдшера: как это может раненый не явиться, кто делает ему перевязку, где находится он, если не в госпитале? Фесю тянуло за Сиваш, в Крым, все шли туда, в Строгановке уже нечего было делать. Думалось — найдет Антона, а если он на ногах, то вместе и пойдут дальше.

Последний раз переведя конных через Сиваш, отец не возвращался сутки. В полдень прибыл домой веселый, хоть и грязный, оборванный.

На закате Феся у окна чинила Горке штаны. Лиза листала книжку, отец отдыхал. С переполненной душой, томясь, он ждал соседей, чтобы рассказать им о виденном и слышанном.

Глаза смотрели молодо. Матвей даже ласковый стал. Потешался, смеялся над Врангелем:

— Сломали-таки ему шпоры! И еще коленкой сделали угощение! На Сиваше встречаю Афонина, с одним кнутом убежал от белых. Говорю: «Ничего, Афонин, наша возьмет». Он: «Не скажи, Матвей, гоп…» Ладно, не сказал, а вот оно и готово. Какую крепость проломили! Не слыхано, не видано такое, дочки. Мало Перекопский вал и озера, еще Чонгар. Фрунзе послал ультиматум: сдавайтесь к бисовой матери, хватит крови, складай оружие, не сдашь — то так отдашь. Вы не желали мирно, вот вам другой конец! Но Врангель не захотел сдаваться, паразит, ему людская кровь не дорога, на белый флаг у него тряпок не хватило. Ну, коли так — наши на Чонгаре кинулись по мостам и по дамбе. На Чонгаре, дочки, это что по канату бежать, к тому же в тебя стреляют. Это — геройство из геройств… Вся беда на кону, а счастье видишь — смело идешь. Набили карманы патронами и айда на переправы, ночью перебежали по дамбам. Белые бронепоезда лупили, людей сметали в воду. А наши свое: даешь! Руками взяли бронепоезда, бросились на броню, как на скалы! Бегут вперед, а шрапнель уже позади. Мертвые падают, а живые колют белую пехоту. Кипит все, как смола в котле… Ворвались в Джанкой, а врангелевцев уже нет, по пусту месту хоть обухом бей. Значит, и тут, как на Юшуни, вырвались на простор. Да, дочки, от этого дела сердце у меня поет!

— А сколько убитых! — Феся низко опустила голову. — Мое, таточку, сердце болит.

Отец нахмурился.

— Что ж, убитых не подымешь… А ты не горюй, придет твой Антон, — ласково сказал он Фесе. — Придет. О живых будем думать, как живым жить. Теперь простой народ победил, рабочий и мужик сами свою жизнь сделают. Мир будет на земле, и трудовой человек на ней — хозяин, как твой Антон говорил. Подумай, что́ это есть!

— Это я от него самого слышала, таточку, это я сознаю.

— Лишь Соловею будет плохо, — заметил Матвей. Лиза подняла голову от книжки.

— Соседи говорили, утречком дядько Соловей ходил в ревком кланяться новой власти: мол, признаю, послушный и хороший, добровольно преподношу ячмень для красной кавалерии, полных, говорит, два мешка. А Литвиненко отвечает: «Возьмем десять».

Матвей радостно оскалился: