Сиваш

Но и после этого не успокоился человек с мефистофельской бородкой, одиноко кипящий своими тайными замыслами. Когда была создана Южная группа и был нанесен сокрушительный удар во фланг Западной армии генерала Ханжина — специально дали дорогу Ханжину к Волге! — оборвалось наступление Колчака, обошли его корпуса. Наголову разбит 6-й, понес огромные потери 3-й, потерпел поражение корпус Каппеля — цвет гвардии Колчака. И вот уже отшвырнут Колчак от Волги, открылся путь на Уфу. В этот решительный момент — вновь телеграмма от Троцкого: Южную группу расформировать, войска погрузить в вагоны, перебросить на деникинский фронт. Значит, остановить наступление, дать возможность Колчаку отдышаться. И все это — категорически. Словом, не делай своего хорошего, делай мое худое. Ну уж, и на этот раз нет!

Он вновь бросился за помощью к Ильичу. Анализ обстановки показывал, что не далее чем через месяц главные силы Колчака могут быть уничтожены, Урал и Сибирь станут советскими. Следует сперва прогнать Колчака за Уральский хребет, в сибирские степи, а потом уже переводить войска на юг. В связи с приказом Троцкого в войсках негодование. Бойцы и командиры единодушно требовали наступать до конца.

Центральный Комитет отклонил предложение Троцкого, отстранил его от руководства операциями. Владимир Ильич потребовал покончить с Колчаком в самый короткий срок. Помнились слова телеграммы Ильича:

«Если мы до зимы не завоюем Урала, то я считаю гибель революции неизбежной».

И скоро запели на Урале и в Сибири про «омского правителя», у которого английский «табак скурился», французский «погон сносился» и который сам «смылся». Уже к лету колчаковскую армию сломили, а после разгрома Деникина на юге — добили, сам «верховный» попал в плен, его судили и за чудовищные зверства расстреляли.

Теперь человек с мефистофельской бородкой и вовсе не терпит его, такого непослушного, хотя и награжденного правительством за разгром Колчака орденом Красного Знамени. И другой — мягкий, нерешительный, с задумчивыми глазами — начальник усвоил манеру недоговаривать, отмалчиваться. Дело дошло до глупеньких, мелочных уязвлений. В прошлогодний приезд Фрунзе в Москву к поезду не выслали даже автомобиля, адъютант и ординарцы искали ночью извозчика.

Что-то будет теперь? Но что бы ни было, ясно: от обиженных начальников и на Крымском фронте особенных приветов не жди. Как бы в критический момент не потребовали перебросить войска еще куда-нибудь! Пусть что угодно, но пусть решает Центральный Комитет. Движение масс, словно течение могучей реки, никто не остановит, как ни суй палку в воду. Дурная воля злого человека, будь он даже хитер, отважен и семи пядей во лбу, не задержит движения, пусть этот человек и ухватился за руль…

Не юношеская восторженность — какое-то полное, постоянное вдохновение, как ровный огонь, позволяло Фрунзе мгновенно принимать решения, не бояться ничего — даже смерти, делало мысль ясной, трезвой, быстрой, гибкой…

Вагон резко раскачивало, за окнами тьма. В коридоре глухо прозвучали голоса, чиркнула зажигалка. Узнал голос товарища.

— Михаил Васильевич, где вы?

Зажгли свечу, пришла жена, сказала, что дочурка уже спит. Сколько суток осталось до Москвы, сколько затем до Харькова, на новый фронт? После ужина — ночь впереди — спутники Фрунзе, народ всё молодой, веселый и беззаветный, теснее сели в кружок. Говорили о Москве, о Крымском фронте. Потом кто-то замурлыкал песню и — пошло: дружно, слаженно, как уже не раз певали. Уже и колеса равномерно постукивали, будто отбивали такт, и паровоз гудел, будто тоже помогал:

Во субботу, день ненастный…

Кончили, засмеялись… Фрунзе хорошо пел, звучно, ясно и глубоко. До конца выговаривал звонкие слова. От него потребовали:

— Соло! Михаил Васильевич, даешь соло!

Начал петь и дирижировать, показывая, чтобы поддержали, и снова получился хор. Но вот один, другой, третий, почти все замолчали, с удивлением прислушиваясь к чистому тенору Фрунзе. Он пел один, отвернувшись, глядя в темный угол под полкой, и допел до конца. Захлопали в ладоши.

— Еще!

Зазвенела шутливая развеселая — про то, как на поповом лугу мужик дугу потерял… Слушатели снова зашумели: «Еще, еще!» Но Фрунзе отмахнулся и ласковым своим грудным голосом сказал:

— Смотри ты как! Нашли еще одного Собинова.

Поезд мчался, ночь летела по просторам прекрасной России.

6

Два дня в Симферополе Матвей Обидный перевозил тюки с обмундированием. Базары пустые, хотя толчется множество лиц, гражданских и военных. Продают невесть что. Свободная торговля, но цены такие, что глаза лезут на лоб. Поесть в кофейне — сорок рублей, фунт мяса — сто сорок, сала — четыреста (от такого сала живот заболит). За десяток яиц дерут двести рублей. А соленая хамса, что семечки, по двадцать пять за фунтик — нарасхват.

Военщина и при Врангеле шалит.