Сиваш

Лошади паслись недалеко от сивашского берега, но по другую сторону колодца. Матвей сел верхом на кобылу, вместе с дежурным подводчиком погнал лошадей к хутору. Завернул на самый берег, будто бы посмотреть, много ли нынче выпадет соли. В утренней ясности солнце поднялось из Сиваша. Далеко на той стороне туманно засветилась полоска строгановской земли. Матвею почудились искорки — будто блеснули на солнце стекла строгановских хат.

На хуторе солдат опять волновался, требовал скорее поить, запрягать.

— Отстань, не гони! — крикнул Матвей. — Наш день никуда не денется.

На свою пару спокойно надел хомуты, заправил шлеи, продел постромки за шлею. Сказал солдату:

— Тянуть не люблю, сейчас напоим лошадей, запрягу и — айда в Армянск, там хоть чаю попьем. У меня в мешке кусок сахару, ты парень хороший, получишь добрую половину. Но и с тебя будет просьба: в Армянске скажешь начальнику, что я хорошо работал, пусть освободит меня — хоть помыться, что называется, бессрочную амуничку пополоскать.

— Ладно, скажу, — ответил солдат. — Ты только сейчас не мешкай, все уже повели поить, а ты возишься.

— А вот возьму кнут, мигом догоню. Всем сразу все равно не напоить.

Матвей взял кнут, из соломы в бричке достал свой мешок, показал его солдату.

— Будь друг, присмотри за мешком. Там табак, кроме сахара добрый кусок сала — вчера раздобыл. Люди у нас в обозе хорошие, но голодные.

— Будь спокоен, — живо ответил солдат.

Матвей вскочил верхом на кобылу, взял мерина в повод, выехал за ограду к колодцу. В это время напоившие лошадей подводчики по одному ехали обратно на двор. Последним вел своих коней седой приветливый старик. Сойдясь с Матвеем, старик улыбнулся в усы, заиграл глазами:

— Что, Матвей Иванович, отчего это ты припозднил?

— Припоздал, — ответил Матвей. — Ну, будь здоров, отец, попрощаемся. Я не вернусь. Вон за Сивашом моя хата. Либо утону, либо буду дома. Бричку оставляю и мешок оставил. А лошадей — не могу. Скажи во дворе, что видел меня, лошадей, мол, поит, вода в колодце — на дне, еле набегает. А по прошествии времени откланяйся мужикам. Ну, прощай!

Не доехав до колодца шагов триста, Матвей рванул лошадей влево. Наяривая кнутом, галопом погнал вниз, в балочку, выводящую в Сиваш. Обернулся — хутор позади скрылся за подъемом.

У самого берега дно Сиваша было сухое, в трещинах. Версты на две оно стелилось крепкое, гладкое, без единого следа, чуть сырое — вода ушла недавно. Кнут свистел, лошади мчались, концы постромок, еще на хуторе продетые за шлею, высвободились и волоклись по дну — как бы лошадь не наступила копытом и не споткнулась… Поднялось солнце, открылась вся сивашская пустыня. Позади не стреляли. От крымского берега лошади бежали резво. Копыта не увязали. Потом под ногами коней зачавкало, захлюпало, и они пошли шагом. Послышалось, будто стреляют. Но это хлопали постромки. Матвей оглянулся. Крымский берег остался далеко позади. Теперь лошади шли по мелкой воде. Вот уже середина Сиваша. Тут где-то ямы под водой. Животные вдруг заметались и провалились в одну из них. Подняли морды, поплыли. Вода была Матвею по грудь…

Тихо на Сиваше, только шумит ветер, храпят кони. Из одной наполненной водой ямы выплыли, выбрались на мель, снова провалились, опять поплыли. Строгановский берег манил. Шумело в ушах, слышалось свое дыхание… Но вот уже мелкая вода. Правда, лошади обессилели, даже кнут не помогал. Матвей двинулся пешком, подгонял лошадей, постегивал и постегивал по задним ногам…

На свой берег выбился к полудню. Снизу увидел над гребнем берега красный флаг — наверно, над ревкомовской хатой. Вывел лошадей наверх, сел и от усталости и от радости заплакал.

Лошади отряхнулись и, волоча по земле грязные намокшие постромки, побрели искать живую траву.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Еще не скоро косить и молотить новый, двадцатого года, горючий хлеб, но по нынешним временам тайные склады для драгоценного зерна делай загодя.

Зерновую яму роют внизу широко, просторно, а вверху оставляют узкое горло. Как кувшин. Яма вырыта, ее неплотно забивают соломой и обжигают, чтобы стенки высушить, закрепить.

На тайное дело работника не позовешь. Соловей Гринчар с сыном Никифором сам копал тайник. Будто себе могилу. Земля твердая, ломать ее тяжело. Соловей сидел в яме, маленькой саперной лопаткой — когда-то выменял у солдата на кусок печеного хлеба — насыпал в корзину даже на глубине сухую, расколовшуюся на кусочки землю. Никифор оттаскивал. Отец вытирал потный лоб, вздыхал. Из ямы доносилось его тихое, печальное ворчание:

— Раньше открыто ссыпали хлеб в амбар… Теперь прячешь его в ямы, как хоронишь. Была косовица — радость, душа трепетала. Сейчас для кого косить — для себя ли, для белых, для красных? Может быть, для Махна… Не косить грех, и косить некому. Всякий голодранец хочет быть над тобой господин. Эх, были бы дома мои сыны, да поженись они на простых мужичках! Ты, Никифор, хороший сын… Только слаб. Федосью выпустил. А не то косила бы с нами… Поди сюда, Никифор, посиди, отдохни, сынок. Давно ли видел Федосью? Звал ее обратно?