Сиваш

— Вот, стало быть, зачем ты пришел! — Матвей даже лязгнул зубами. — Над дочкой я теперь не властен. Она теперь баба. А тебя стегали ли когда нагайкой? Эх, Соловей, руки ломит у меня! Вот здесь так и кипит от паразитства твоего, от издевательства над людьми! Лучше бы не приходил! — Матвей метнулся, чего-то ища. — Ей-богу, отлуплю!

— Не озоруй, — глухо произнес Соловей. — При мальчонке постыдился бы говорить такое…

Про Горку Матвей забыл. Тот, и верно, забился в угол и смотрел большущими глазами.

— А ничего, пусть поглядит, пусть узнает, что отец его не скотина и даром посылать его под шомполы не можно никому. Пригнись-ка, пташечка, да поскорее! Где-то тут плеточка была… Ах, нету, нету, — ладно, ремнем…

С жутко оскаленным лицом Матвей шагнул к Соловею, сильной рукой схватил за ворот.

Соловей взмолился:

— Не бей, голубок, пощади старика…

— Пощади?! Старика? Нет, не стар ты, толстый кабан! Тебя и шомполом не проберешь… А ну-ка, нагнись!

— Матвей! — строго прикрикнул Соловей. И начал вырываться.

— Нет, не уйдешь… За весь бедняцкий род дай же сыграю с тобой! — Матвей стиснул зубы, резко пригнул Соловея, широко замахнулся — в воздухе свистнул ремень — и крепко дважды хлестнул Соловея по жирным бедрам. Замахнулся было в третий, но плюнул, рассмеялся и, отшвырнув ремень, плюхнулся на лавку рядом с Соловеем, который все еще сидел нагнувшись, с выставленным в обороне локтем.

— Ну, этого не прощу, — едва шевеля прыгающими губами, произнес Соловей.

— Знаю, попадусь — живым в землю закопаешь. Давай, давай уходи, пока еще не угостил! — весело посоветовал Матвей.

— Погоди, посмеешься, — проговорил Соловей, боком выходя за дверь.

— Ладно! — Матвей благодушно улыбался. — Маслицем смажь это место, станет легче на душе. Благодетель!

2

Вечером в хате Обидных керосина не жгли — не было, да и майский день длинный, а заходило солнце — в окошки светила желтая луна.

Феся сидела у хаты, ждала с гулянья Лизу. В конце улицы, на горбе, дивчата и хлопцы арендовали на вечер хату, красноармейцы принесли гармонь… Сама Феся не ходила на вечеринки. Она хоть и ничья жена, но бывшая замужем, не девка.

И стыдно, и охоты нет ходить на гулянья. За день намаешься в степи, в хате, вечером посидишь на улице и — спать…

Никифор подсылал к ней дружков, чтобы вернулась. Уходили ни с чем. Сам Соловей Гринчар усторожил ее вечерком, когда возвращалась из степи с беремкой прошлогоднего курая.

— Долго ли будешь позорить мою хату? Чего не хватает тебе у нас? Кормили-поили не скупясь…

— Не пойду к вам никогда, — ответила.

— Смотри не прогадай, красотка, — пригрозил Соловей. — Моя сила не убыла, как ни принижай. А если те, с погонами, придут из Крыма, то — ой-ей-ей! — обидчикам пощады не будет. Ни тебе, ни отцу твоему… Смотри, Федосья, по-хорошему прошу.

— Ваше хорошее с души воротит. И не пужайте! Надо мной верх не взяли! — сказала и пошла своей дорогой.

Фесе одной на лавке у хаты было тоскливо.

На улице в лунном тумане послышались шаги, возбужденные голоса и смех. Забелела чья-то кофточка. Подошла Лиза. Разгоряченная, веселая.

— Ух как плясали, пятки болят, вспотела до невозможности!

Возле летней кухни во дворе жадно выпила воды.

— Вкусная какая!

— Ухажеры явились ли? — с усмешкой спросила Феся.

— Бегом, как петушки на просо, — со смехом ответила Лиза. — Червоноармейцы были из Ивановки. Там, говорят, скучно, у нас веселей.

Отец и Горка спали. Лиза легла и, слышно, сразу заснула. Дышала ровно. Легла и Феся. Однако не спалось — луна, что ли, мешала, светила сильно, ярко. После уличной лунной прохлады в хате было душно, оттого, должно быть, и мысли жаркие: вспоминалось недавнее, хорошее. И плохое уже не так плохо, когда оно вспоминается.

Стала уже задремывать, как вдруг кто-то стукнул в окно. Тишина. Наверно, показалось… Нет, вот опять стук-стук в окошко с улицы. Нижняя шибка дребезжит, Феся примазывала глиной, но отсохло, глина отвалилась… Кто ж это? Тихий стук. Наверно, Никифор. Днем ему стыдно, пришел ночью проситься. «Не откликаться, что ли? Нет, сейчас подымусь, оденусь, выйду и скажу ему в последний раз: отстань».

Опять застучали, так же тихо. «Настырный дурак». Не спеша встала с лавки. Топая босыми пятками по глиняному чистому полу, подошла к лунному оконцу на улице, отвернула занавеску.

— Кто? Что нужно? — спросила тихо, сердито.

— Феся… — услышала она приглушенный, чей-то знакомый, но не Никифора, голос. Неясно увидела лицо и фуражку с большой звездой. — Это вы, Федосья Матвеевна? Это ты?

Феся еще не поверила. Но сердце заколотилось. Сама себя не услышала:

— Кто?

— Отвори, — донеслось из-за стекла. — Это я…

Нет, не верилось, — может быть, парни вздумали пошутить, кто-то прикидывается? Но — голос ведь Антона.

— Это кто же? — повторила ненужный вопрос и бросила занавеску.

С улицы долго не отвечали, обмерла, подумала, что он ушел. Вдруг, уже отчетливый, донесся голос Антона:

— Я подойду к калитке.

Накинула на плечи платок, тихо выбежала за дверь, во двор. К ней, как бы защищая хозяйку от ночных гостей, подкатилась собака. Феся попридержала ее, бормоча:

— Тихо, тихо, Решка.