Сиваш

— Пишите скорей: после полудня противник атаковал нас по всему фронту… всеми армиями… Хватил мороз до десяти градусов. Станции разбиты, цистерны замерзли, паровозы потухли — эвакуация наша остановилась… Я приказал держаться… Мои войска отступили, взорвали мосты и заняли старые прекрасные позиции…

«Кажется, он еще верит в себя». Слащев вдумался в то, что сказал Врангель, и вдруг отчетливо понял, что любой, самый лучший план обороны не спасет, только продлит агонию. Между тем Врангель громко, грозно, уверенно продолжал говорить, что, поставив в свои ряды пополнения из запасных, приведя себя в порядок и отдохнув после беспрерывных пятимесячных боев, армия будет ждать желанного часа — нанести врагу последний удар; что, возможно, противник попытается атаковать, но встретит должный отпор; позиции Сиваша и Перекопа несокрушимы, у красных не хватит ни живой силы, ни техники, чтобы взять их; войска всей совдепии не страшны Крыму. Он, Врангель, может спокойно зимовать в Крыму.

— Большевизм угрожает Западу, как и нам, я уверен, что Запад оценит нашу роль. Предстоят лишения. Население поделит их с армией. Малодушию и ропоту нет места. Я призываю всех не сомневаться в торжестве!

Врангель окончил, возбужденный, глаза горят. Однако едва ушел измученный репортер, как правитель, сам измученный, упал на стул. Волчьи глаза еще шире раскрылись, уставились на Слащева.

«Он растерян», — понял Слащев. Врангель вдруг вскочил как подброшенный, подбежал к карте. Решил совершить рокировку войск. Более крупные силы, Кутепова, перевести с Чонгара на Перекоп, а корпус Драценко — с Перекопа на Чонгар; рокировку войск и защиту Крыма официально возложить на Кутепова, сам же поедет в Севастополь, к союзникам, к правительству и к прочим делам…

«Ну и черт с тобой, правильно, — подумал Слащев. — И мне тут нечего делать. Я дал свой план. Тут насмерть надо драться — некуда уходить».

6

В Строгановку, в села окрест, к Сивашу подходили красные войска — все больше и больше.

Шли по проселочным мерзлым дорогам из степи, от Днепра. Под знаменами в строю, поколыхивая стволами винтовок, тяжело дыша, брела измученная пехота.

Уминая землю, катились легкие орудия. День целый было слышно, как фыркают и храпят лошади. Опять показались в степи красные флажки на пиках. Конница подходила на рысях — конникам поскорее бы спешиться, размять затекшие ноги. Слышались дробные глухие удары копыт о мерзлую землю. Широкая гладкая дорога уже избита подковами в пыль. На всадниках, ударяясь о стремена, позвякивали шашки. Северный ветер обжигал, лица конников опалены будто жаром печки. Шинели, полушубки — колом. Стремена обросли ледяной коркой. Руки пристывали к поводьям. От лошадей валил пар.

На широких улицах Строгановки, как в самой степи, прожигал сквозняк. Холодная пыль поднималась из-под конских копыт, лошади чихали, чуя воду и сено, ржали.

Строгановский ревком заседал всю ночь. Дел — по глаза: приютить бойцов, чтобы не мерзли на дворе; добыть продовольствие, накормить — хлеб собрать у бедняков, вырвать у богатеев. Составили список, у кого из богатых сколько потребовать зерна. Соловею Гринчару вписали подходящую толстую цифру… Будут сражения — будут и раненые: чьи хаты освободить под госпиталь? От кого нарядить подводы? С заседания ревкома шли как пьяные, а чуть свет — взяли по куску хлеба, отправились в Перво-Константиновку, чтобы утвердить в волревкоме план продразверстки.

Матвей ночью приходил в ревком, заявил, что отдает армии два воза соломы и весь хлеб, что отвозил осенью Соловею, а теперь получил обратно. Соловей стал добрым, смотрит вопросительно, про Матвеев ремень не вспоминает.

Матвей слышал разговоры: вал пробовали взять с налета и не взяли. Жалко, что так, но духом не падал. Смотрел на забитое войсками село, выходил в степь встречать новые части. Такой силы еще не было на сивашском берегу — степь гудит. Вспомнил, какие он видел в Крыму укрепления, и все думал — по-солдатски, — как лучше взять вал. Или как-нибудь обойти его?..

В село входила еще одна конная часть. В третьем ряду с краю ехал молодой кавалерист. Перед ним, на спине товарища, красная с большими белыми буквами плакатная материя. Чуть сзади ехал какой-то политрук, камышинкой показывал то одну, то другую букву. Матвей улыбнулся — ишь ты, ведь это он грамоте учит. Да не Антон ли это? Вгляделся — так и есть, не кто иной, как Антон Горин! Матвей было кинулся к нему, хотел окликнуть, но кавалерия идет в строю, мешать неудобно. Так и шел сбоку, провожал в село, видел и слышал, как Антон указывал на буквы камышинкой, а боец отвечал!

— Это буква «мы», это — «а».

— А вместе как? — спрашивал Антон.

— Вместе — мы… а, ма… ма-ма!

— Правильно! А это? Читай!

— Сы… мы… смерть! Вы… ры… Врангелю смерть! Вот что здесь написано!