Сиваш

Легким шагом, чуть прихрамывая, Фрунзе стремительно прошел к двери и снова к столу… Армии прорвались на берег Сиваша, стоят фронтом в сто двадцать верст, видят крымский берег, Но проходы в Крым тесные, между перешейками преградой разливается Сиваш. Мертвая точка. Тяжелый воз рывками поднялся в гору, еще короткое усилие — и гребень взят. Если же не сделать усилия, воз покатится обратно, и тогда уже на гребень его не поднять. Да, да, немедленно начать штурм по всем трем перешейкам всеми силами, не откладывать ни на один день, штурмовать, пока противник тяжело дышит…

Теперь самого несет туда, к войскам, к Сивашу, непреодолимая сила тянет. Только там быть в эти дни. Уже отдано приказание готовить поезд. Но громоздок паровоз, тягуче медленно берут разбег колеса…

В кабинет торопливо вошел худенький, строгий адъютант. Одет как Фрунзе, только ворот гимнастерки велик для его тонкой шеи… Что-то неладное с адъютантом: угрюмо смотрит в пол и бледен.

— Что случилось, голубчик?

Адъютант приблизился и подал белый листок.

— Из ставки…

Фрунзе взял телеграмму, и его тонкие брови дрогнули. Опять человек с мефистофельской бородкой!..

Весной Троцкий сквозь пальцы смотрел на Крымский фронт — проворонили Крым! Теперь же находит, что Врангель способен долго держаться и что без тяжелой артиллерии бессмысленно пытаться брать Крым; предлагал часть войск перебросить на Дон и Кубань «для отражения возможных десантов», штурм перешейков отложить на неопределенное время; построить железную дорогу от Федоровки до Перекопа для подвоза тяжелых калибров; перегруппироваться, отдохнуть…

Но как раз об этом мечтают Врангель и французские генералы!

Фрунзе поднял на адъютанта ясные, будто наивно-непонимающие голубые глаза. Однако выражение какой-то веселой, мудрой непреклонности мелькнуло в них, когда он сказал:

— Нет, это невозможно понять, умнейшая голова заболит! По-моему, сам Врангель диктовал эту телеграмму, не правда ли, Сергей Аркадьевич? Ну скажите, пожалуйста, что ж это такое?

Впрочем, этого следовало ожидать. Еще две недели назад; когда Врангелю отрубили лапы за Днепром и треснул генеральский лоб под Каховкой, когда потерпел крушение большой стратегический план белых и, собственно, начался их разгром, Сергей Иванович Русев послал в «Правду» и «Известия» несколько строк: конец Врангеля не за горами, окрыленные успехом, красные армии горят стремлением проникнуть в Крым… И тут высунулась мефистофельская бородка. Этот человек отдал под суд военного цензора за то, что тот позволил напечатать такое сообщение. Этот человек затем разразился статьей — дескать, фронт еще и не приступил к разгрому Врангеля, дескать, борьба неминуемо растянется на много-много недель, на всю зиму. Словом, нож всадил в спину наступающим армиям!

Вот ведь какая бороденка, дьявол ее оторви! Вмешательство ее обладателя всегда опасно. С ума сойдешь… Распусти себя, так и сердце лопнет от этой вывороченной «правды». Укрепи сердце и бейся. Пусть армии не знают этого и идут решительно, без оглядки. Бейся, ты не один. Есть подлинная правда, есть Ильич. Массы на фронте дышат этой правдой…

Как ни старался вести себя хладнокровно, а все же с силой швырнул телеграмму на стол, листок скользнул — и вот белеет на полу, как укор в несдержанности. Сам осудил себя и уже абсолютно спокойно, даже слишком спокойно, сказал адъютанту:

— Голубчик, зовите сюда народ…

Вошел начальник штаба с непокрытой головой, с указкой в одной руке, с блокнотом в другой; вошли члены Реввоенсовета в кожаных тужурках, подпоясанные, с кожаными сумками через плечо, еще по-летнему в фуражках. Сергей Иванович Гусев, хоть и не обросший бородой, как Фрунзе, но казавшийся значительно старше — он и был старше Фрунзе на одиннадцать лет, — степенно снял фуражку и положил ее на подоконник.

Все стали вокруг стола. Подняв с полу телеграмму, Фрунзе подчеркнуто равнодушно подал ее Гусеву.

— Еще одна писулька — пожалуйста, ознакомьтесь все. — Сам отошел к окну, но тут же вернулся и стал наблюдать, кто с каким выражением лица читает. — Ну-с, ваше мнение? Прошу изложить!

Обычно душевный и простой, Фрунзе сейчас пытался говорить официально. Однако не получалось. Едва начштаба сказал, что тут все ясно, Фрунзе с досадой, с сердцем перебил:

— Ясно будет, когда мы с вами по Севастополю станем гулять в прелестную погоду. А сейчас мы, кажется, в Харькове? Ясно только, что сбивают с ног вот такими телеграммами!