Скала Прощания. Том 2

Мы старый народ. Мы не сражаемся с тем, с чем сражаться невозможно. Вот почему мы бежали из Вениха до’сэ, вместо того чтобы исчезнуть в бесплодной борьбе. Но проклятие нашей расы состоит не в том, что мы отказались пожертвовать нашими жизнями, бросив бессмысленный вызов великой Тени, – мы приникли к ней, а потом крепко и с ликованием ее обняли, словно любимого ребенка.

Мы взяли Тень с собой. Быть может, ни одно разумное существо не способно существовать без такой тени, но мы, зида’я, несмотря на нашу долгую жизнь, по сравнению с которой дни смертных на земле подобны коротким мгновениям сияния светлячка, мы не можем игнорировать Тень, что является смертью. Мы не можем забыть о Развоплощении. Мы носим его с собой как мрачную тайну.

Смертные умирают, и их это пугает. Нам, когда-то принадлежавшим Саду, также суждено уйти, хотя продолжительность нашей жизни намного больше, но каждый из нас должен принять смерть с того самого момента, как мы впервые открываем глаза, сделать своей неотторжимой частью. Мы мечтаем о полном слиянии, в то время как проходят столетия, а боящиеся гибели смертные размножаются и умирают, подобно мышам. Мы делаем наш уход центром своего существования, нашим личным и самым близким другом, позволяя жизни идти дальше, пока мы наслаждаемся мрачной компанией Развоплощения.

Мы не открыли детям Руяна Ве тайну нашего почти бессмертия, хотя мы и они плоды одного дерева. Мы отказали в вечной жизни народу Руяна, тинукеда’я, в то время как сами прижимали Смерть к груди. Нас преследуют призраки, дети мои. Смертный мир есть единственный правильный мир. Нас преследуют призраки.

Саймон не понял большую часть того, что сказала Первая Бабушка, но слова Амерасу действовали на него, как укоры любящего родителя. Он казался себе маленьким и незначительным, но его утешало, что ее голос звучал и говорил с ним. Ситхи вокруг сохраняли неизменное бесстрастие.

– А потом явились люди Корабля, – продолжала Амерасу, и ее голос стал более глубоким, – они не хотели жить и умирать в стенах Светлого Арда, как бывало прежде со смертными мышами. Их не устраивали куски, которые мы бросали им с нашего стола. Мы, зида’я, могли бы остановить их воровство до того, как оно стало огромным, вместо этого мы скорбели об утрате красоты, одновременно втайне наслаждаясь происходящим. Наша смерть приближалась! – славный завершающий конец, который сделает тени реальными. Мой муж, Ийю-Анигато, был таким. Его нежное сердце поэта любило смерть больше, чем жену или собственных сыновей.

Только теперь по рядам ситхи прокатился тихий смущенный шепот, лишь немногим более громкий, чем шорох крыльев бабочек. Амерасу печально улыбнулась.

– Трудно слушать такие слова, – продолжала она, – но пришло время правды. Из всех зида’я только один не хотел тихого забвения. Это был мой сын, Инелуки, и он сгорел. Я не имею в виду то, как он умер – это можно считать жестокой иронией или неотвратимостью судьбы. Нет, Инелуки пылал жизнью, и его свет разогнал тени – во всяком случае, некоторые из них.

Мы все знаем, что произошло. Вам известно, что Инелуки убил своего нежного отца, сам был развоплощен и привел к катастрофе Асу’а, пытаясь спасти себя и свой народ от забвения. Но его огонь оказался таким яростным, что он не смог уйти мирно в тени, что следуют за жизнью. Я прокляла его за то, что он сделал с моим мужем, нашим народом и собой, но мое материнское сердце все еще полно гордости. Клянусь Кораблями, что принесли нас сюда, он сгорел тогда и продолжает гореть! Инелуки не умрет!

Амерасу подняла руку, когда по Ясире снова пробежала волна шепота.

– Мир, дети, мир! – воскликнула она. – Первая Бабушка не приняла эту тень. Я не хвалю Инелуки за то, кем он стал сейчас, лишь его яростный дух, какого не показал никто другой, когда был единственным, что могло спасти нас от самих себя. И он действительно нас спас, ведь его сопротивление и даже безумие дали силу и стали стимулом для остальных бежать сюда, в дом нашей ссылки. – Она опустила руку. – Нет, мой сын обнял и принял ненависть. И это помешало ему умереть истинной смертью, то был огонь еще более жаркий, чем его собственный, и он его поглотил. И ничего не осталось от яркого пламени, бывшего моим сыном. – Она прикрыла глаза. – Почти ничего.

Довольно долго Амерасу молчала, и тогда Шима’онари встал, словно хотел к ней подойти, и что-то произнес на языке ситхи. Амерасу покачала головой.

– Нет, внук, позволь говорить мне. – Теперь в ее голосе слышался гнев. – Больше у меня ничего не осталось, но если меня не услышат, то опустится тьма, совсем не похожая на любящую смерть, что мы воспеваем в наших мечтах. Это будет хуже, чем Развоплощение, что выгнало нас из Сада за морем. – Шима’онари, выглядевший потрясенным, опустился на свое место рядом с Ликимейей, сидевшей с застывшим взглядом.