Скандал столетия

Эта красивая и стройная девушка с нежной кожей цвета ржаного хлеба и глазами, подобными зеленым миндалинам, с черными гладкими волосами, лившимися по спине, с чем-то неуловимо древневосточным во всем облике могла с одинаковым успехом быть и уроженкой Филиппин, и гражданкой Боливии. Она была одета с изысканным вкусом – жакет из меха рыси, шелковая блузка в едва заметный цветочек, льняные брюки, угловатые – по нынешней моде – туфли цвета бугенвиллеи. «В жизни не видывал такой красавицы», – подумал я, когда в парижском аэропорту «Шарль де Голль» увидел ее в очереди на посадку в самолет до Нью-Йорка. Я пропустил ее вперед, а когда добрался до своего места, оказалось, что она усаживается в соседнее кресло. И с замиранием сердца спросил себя, кого из нас двоих одарила злая судьба таким жутким совпадением.

Она устраивалась так, словно прожила в этом кресле много лет, и в идеальном порядке раскладывала все свои вещи по местам, так что ее личное пространство вскоре выглядело как обихоженный дом, где все удобно и под рукой. Меж тем стюард по случаю радостного прибытия на борт самолета предложил нам шампанского. Она попыталась объяснить на крохах французского, что не хочет. Стюард заговорил по-английски, и она, одарив его улыбкой, попросила воды и – не будить ее, пока не приземлимся. Потом раскрыла у себя на коленях большой квадратный несессер, обитый по углам кожей, как бабушкин дорожный сундук, а из коробки со множеством разноцветных таблеток достала и приняла две золотенькие. Все это она делала так методично и аккуратно, словно с рождения не случалось в ее жизни ничего непредусмотренного.

Наконец она пристроила подушечку к краю иллюминатора, укуталась пледом по пояс, свернулась, не сняв туфли, в кресле калачиком, чтобы не сказать – приняв позу эмбриона, и проспала без единого вздоха и перерыва, ни разу не сменив позу, те страшные семь часов и десять минут, что длился наш перелет в Нью-Йорк.

Я всегда был уверен, что нет в природе ничего красивей красивой женщины. Так что мне ни на миг не удалось освободиться от чар этого сказочного существа, спавшего рядом. Спавшей так крепко и сладко, что я даже в какой-то момент заподозрил, что таблетки свои она приняла не чтоб уснуть, а чтоб умереть. Я вновь и вновь, сантиметр за сантиметром обследовал взглядом лицо соседки, но единственным признаком жизни были только тени снов, скользившие по ее челу, как облака по воде. На шее у нее висела золотая цепочка – такая тонкая, что почти сливалась с ее золотистой кожей, на мочках безупречно вычерченных ушей не было дырочек для серег, а на пальце левой руки блестело гладкое кольцо. Соседка выглядела не старше двадцати двух лет, и я утешал себя мыслью, что кольцо – не обручальное, а в знак помолвки с каким-то эфемерным счастливцем. Она была не надушена – от кожи исходил едва уловимый запах, который не мог быть не чем иным, как естественным благоуханием ее красоты. «Скользишь с мечтою в воздухе ночном, а в море парусников вереница», – думал я на высоте 20 000 футов над Атлантическим океаном, стараясь припомнить, в каком порядке расположены строки незабываемого сонета Херардо Диего[29]. Мне показалось, что это – до такой степени про меня, что через полчаса я припомнил все стихотворение до конца: «…безумен я от горя в неволе острова, на скалах, ты – с мечтой, и вереница парусников в море». Однако через пять часов полета я так насмотрелся на спящую красавицу, причем – с таким смутным и неопределимым желанием, что понял: мое блаженное состояние описано не в сонете Херардо Диего, а в другом шедевре современной литературы – в романе японца Ясунари Кавабаты «Дом спящих красавиц».