В соответствии с походным обычаем в их острог вели четверо ворот, и у каждых из них находилось по отряду из самых сильных мужей, а приступали к воротам самые могучие из людей Марки. Тиодольф и люди его стояли против западных ворот – там, где совершили они свой отчаянный Утренний Натиск; северным вратам угрожали Лосевичи-Илкинги и часть пришедших из Нижней Марки; остальные родичи этих людей находились напротив восточных ворот, а к южным готовились приступить люди из Верхней Марки.
Все это видели Римляне; теперь им было известие, что окружила их многочисленная рать людей Рубежа, и что воины-лесовики не уступают в мужестве им самим; ощущали они и мудрость Тиодольфа, Походного Князя. Словом, не прошло и двух часов после Утреннего Натиска, они увидели родовичей, выходящих из леса с древесными стволами разной величины, пригодными, чтобы преодолеть и ров их, и стену. День уже стал немолод, и они поняли, что нигде не найдут себе укрытия ночью. Не приходилось им ждать помощи из своего далекого становища, ибо они не посылали за ней, да и не знали, что предводитель их пал в битве на Гребне.
Посему оставалось у них лишь две возможности: либо засесть в возведенном ими остроге, или же с доблестью открыть ворота, и либо погибнуть в сече, либо пробиться с боем к своим – к стану, что находился к юго-востоку от Марки.
Выбор их пал на вторую возможность, истинно говоря, сделал его за них, не испросив совета, их предводитель; ибо был сей человек насмешлив, порывист, горяч и лишен воинской мудрости… к тому же жадность сильно уменьшала отвагу его; впрочем, теперь, загнанный в угол, он не ощущал недостатка отваги, однако ж начисто был лишен выдержки, ибо следовало Римлянам поначалу отсидеться в своем остроге, выдержать один или два натиска Готов, чтобы уменьшить число нападающих, ведь идущий на приступ теряет больше людей, чем обороняющийся за стенами, и только потом предпринять попытку прорваться наружу. Однако военачальник, убежденный в том, что игра, как ему казалось, проиграна и настал последний час его жизни, время разлуки с сокровищами и удовольствиями, пришел в отчаяние и сделался еще более жестоким и свирепым. Посему приказал он взятых с боя пленников (числом две двадцатерицы и два – ибо раненых они убивали) привязать к креслам, что стояли на высоким престоле; в панцирях, с копьями и мечами, привязанными к десницам и со щитами, привязанными к шуйцам; и сказал, чтобы Готы начали Тинг и приняли на нем решение мудрое и взвешенное. А сам велел наколоть щепы, наломать веток, полить их жиром и маслом и бросить в чертог, чтобы занять его, уничтожив огнем одновременно и дом, и пленников.
– И запаситесь хорошим факелом, чтобы зажечь погребальный костер, – сказал он, ибо таков был обычай у Римлян хоронить своих мертвых.
Поступив подобным образом, он приказал своим людям убрать все барьеры и преграды, только что сделанного острога, и вывел на стены лучников и пращников, да велел перебить лошадей, чтобы Лесной Народ не сумел воспользоваться ими. Затем, расставив своих людей возле ворот, он отправил свою доблестную пехоту сражаться с Готами, уже приготовившимися к сражению. Сам же он, вооружившись до зубов, остался возле Мужской Двери чертога и поклялся всеми Богами своего народа, что не сделает ни шагу оттуда, гони его хоть огнем, хоть сталью.
И ярым пламенем воспылала в то утро ненависть мужей возле веси, где жили дети Волка Готского, а теперь на убой были заперты дети Волка Римского.
Холсан же, стоя на Говорильной Горке, внимала всему этому и смотрела внутрь вражьего острога, ибо новая стена не могла помешать ее зрению, потому что Холм Говорения был высок и недалеко располагался он от Великого Крова… Действительно, находилась она в пределах полета Римской стрелы, хотя не были лучники захватчиков искусны и метки.
И вот она возвысила голос и запела – так, что многие слыхали ее, ибо в миг сей притих битвенный шум и внутри острога и за его стенами – как бывает когда гроза вот-вот разразится над миром, когда стихнет ветер и ропот листьев примолкнет прежде, чем страшные и близкие вспышки молний заполыхают над полями. Так пела она: