Сказание о флотоводце

Нахимов обещал на неделе отправить отряд на бастион, обдумывая, где бы они были нужнее. Он хотел порасспросить, о добровольцах, о тех, кто хотел, но не мог добраться сюда из Сербии, но Стеценко, приблизившись, шепнул:

— Ваше превосходительство, не задержаться бы, к его сиятельству пора…

— Сейчас, голубчик. — сказал Нахимов и, отступив на шаг, размеренно и зычно бросает в темноту:

— Спасибо вам, братцы, за память, за то, что не пожалели себя, пришли к нам на помощь! Россия никогда не забудет этого.

Он поворачивается и, чувствуя на себе выжидательные и полные тревоги взгляды ополченцев, громко приказывает Стеценко:

— Людей переписать! Скажите им, что буду просить князя направить ко мне.

Беседа у князя, как обычно, коротка, и направление ее неожиданно. Речь идет о расположениях союзников и о донесениях казачьих постов.

— От Рудольфовой горы до Зеленой воздвигают они укрепления, повторяет князь с показным равнодушием и искоса, не поднимая глаз, смотрит на адмиралов, чувствуя себя втайне провинившимся: небось думают, что он, Меншиков, пустил сюда противника, не внял уговору, не принял боя… Где-то в глубине его глаз растет тупое раздражение против адмиралов, — приходят, как обвинители, эти флотские рыцари! Тоном доверительным и вместе с тем свысока, как бы подчеркивая свою к ним чрезмерную расположенность, он говорит: — Противник ведет против нас правильную, по всем законам фортификации, осаду… Несколько кораблей он загрузил в Варне мягкой землей, пересадив с них команду на другие, из Англии привез фашины и заранее приготовился к осаде. Мы же не готовы и даже земли… не имеем, щебень, глина, камень… В городе, сами знаете, в лопатах нехватка, гвоздей не завезли. Можно сетовать на опущение наше, но не опускать рук, чтобы сохранить город. Однако не от сего зависит исход войны, не от сего, и не мелкие наши опущения тому виной. Не все от людей зависит, господа, и Кутузов, с коим душевно знаком был, отходил от неприятеля не по причине трусости… Москву сдавал не по отчаянию, а решившись на великое! Нет, господа, не предваряя событий, перед силой, идущей на нас, не след пенять на опущения и недостатки, а должно понять, что здесь не можем противодействовать неприятелю, но, потеряв город, еще не потеряем Крыма и юга России.

И тут же, как бы смягчая сказанное, обратился к Корнилову:

— Вы, Владимир Алексеевич, сами, голубчик, распоряжайтесь, вам вверена судьба города.

— Позвольте о разночинском полке просить, ваше сиятельство, — перешел к делу Корнилов.

— Вы просите отослать его к вам? — догадался князь. — Пожалуйста! Люди эти в регулярной армии менее, к тому же, принесут пользы, чем в обороне города…

Адмиралы откланиваются и выходят из шатра.

— Не сочли ли вы ссылку на Кутузова обидой его памяти? — шепчет Нахимов Владимиру Алексеевичу. — Не хочет ли светлейший примером поведения Кутузова сказать о своем ему подражании?.. Вот уж поистине помехой окажется это представление им себя новым крымским Кутузовым.

Корнилов молчит. Адъютант светлейшего радостно говорит Корнилову, выйдя к адмиралам:

— Еще одно подкрепление прибудет утром, ваше превосходительство. Свободный полк разночинцев в полном своем составе, с учителями, приказчиками и беглыми слугами… Кого только среди них нет!

— Очень. хорошо-с, — обрывает его Нахимов. — Извольте поторопить их, лейтенант. Беглые, говорите? Как же это? Впрочем… если и сербы добрались к нам…

Адмиралы садятся на коней: Корнилов рывком, словно боясь коня, Нахимов неуклюже, не торопясь, — лет двадцать не приходилось им ездить верхами, — и возвращаются в город. Адъютанты направляются следом.

С моря гулко доносятся нечастые пушечные залпы. Не Бутаков ли вступил в перестрелку с неприятельскими кораблями? Нахимов подгоняет коня. Здесь, на Бельбеке, тревожнее, чем в Севастополе!

Миновав гору, они проехали степью мимо казачьего поста и линейного телеграфа. Четырехугольный редут с земляным бруствером и рвом стоял в отдалении от дороги. Над камышовой кровлей высился деревянный шпиль, на нем поперечная, в форме коромысла, перекладина, на концах которой висят два шара, сплетенных из ивовых прутьев. Далее видна «веха» — высокий шест, обмотанный пенькой. Телеграф назывался «маяком». Поглядывая на нехитрое это сооружение, Нахимов представил себе, как в тревогу «замаячит» шар, высоко поднявшись в воздухе, и тут же казак из пикета подожжет «веху».

Опередив спутников, Нахимов подъехал к редуту, где за котлом сидело несколько казаков, и, различив в полусумраке фигуру бородача с пикой, осведомился:

— Не скучаешь?

— Никак нет, ваше превосходительство, — бодро ответил казак, выпрямляясь и незаметно смахивая хлебные крошки с бороды.

И, осмелев, спросил в свою очередь:

— Ваше превосходительство, а вы Нахимова видели?

— Видел. Здесь он сегодня, на Бельбеке.

— Каков он из себя, ваше превосходительство? Может, проедет, так чтобы знать!

— Неказистый собой, похуже вашего есаула. А что, слышал, говорят о нем что-нибудь другое?

— Разное судачат, ваше превосходительство, да только мы, казаки, не знаем…

— Что же судачат о нем, старинушка?