Сказание о граде Ново-Китеже

— За что купил, за то и продаю. Что еще нам не понятно? Да, сидни и дырники! Судя по драке на базаре, это две местные партии. Сидни — консерваторы, они за старые порядки, за то, чтобы сидеть в Ново-Китеже по-старому, как триста лет сидели, а дырники пытались уже уйти на Русь. Кричали еще на базаре о каком-то Василии Мирском; он здесь основу шатал, значит, бунтовщик, мятежник. Но про Василия Мирского мы ничего еще не знаем.

— У меня тоже есть вопрос, — вмешался Птуха. — Про соль и про белое железо непонятно. Туман двенадцать баллов!

— Поживем — все узнаем, все будет понятно.

— Поживем? А вы долго здесь жить думаете? — даже остановился летчик. — На Большую землю, так будем говорить, не собираетесь?

— Готов хоть сейчас. А если заставят погостить? — спокойно ответил капитан.

От этих спокойных слов у всех стало тревожно на душе, и все замолчали надолго.

На подъеме на холм к Детинцу их нагнали поп Савва, которого били кнутом на плахе, и могучий кузнец с опаленной у горна бородой. Это он на толчке двумя ударами опрокинул в грязь мордастого парня и Патрикея Душана. Такому не трудно и пятерых повалить. В плечах окатистый, в груди неимоверно широкий и выпуклый, лицом рябоват, мечен оспой, над расклиненной бородой навис огромный сизый носище. Он, видимо, разогрелся в драке и снял валяный черный колпак, подставив ветру лысину, переходившую в крутой, просторный лоб. С виду как будто бы прост и обычен кузнец, но в темных пристальных его глазах были спокойный, уверенный ум и гордость. Капитан долго и внимательно глядел на кузнеца — покажись, покажись, чего ты стоишь? И, перехватив его взгляд, кузнец ответил доброй, хорошей улыбкой.

А поп легко отмеривал частые коротенькие шажки. Мичман взглянул на него и засмеялся:

— Силен попище! На кобыле лежал, плетюганов отведал, а шагает гоголем!

Ратных и Косаговский тоже улыбнулись. Приземистый, тучный, с рожей багрово-красной, будто нахлестанной веником, поп мрачно шмыгал лиловым пуговкой-носиком, а хитрющие, блудливые глаза его зыркали во все стороны. Одет он был в рваный овечий полушубок поверх закапанного воском и жирными щами подрясника.

— Шапку-то надень, — продолжал смеяться Птуха. — Кудрями ты не очень богат.

Поп потер красную, мясистую плешь и махнул рукой.

— Нету шапки. На толчке потерял, когда стегали. Ладно и так, аки пророк Елисей.

— Больно били? — полюбопытствовал мичман.

Поп прищурил блудливые глаза.

— Суровец ударит — кафтан треснет. Кожа, как лапша, излоскутится, кровь ручьями польет. А меня не бил, бархатом гладил. Жалел!

— А чего же ты ревел, как бугай?

— Плоть не стерпела, — почесал поп, морщась, спину,

— Кошмарный характер! — снова засмеялся Птуха. — После бани, а чешется. А за что тебе всыпали, можешь сказать?

— На богородицу я плюнул.

— Как-ста? — оторопел стрелецкий десятник. — Поп, а на божью матерь плюешь?

— Хвати ковш полугару — пень от богородицы не отличишь. Плюнул я в церкви на стену, на ней сатана намалеван, а попал в богородицу.

Птуха согнулся вдруг в поясе, держась за живот, и затрясся от хохота. Захохотал и поп и сквозь смех выкрикнул:

— Ив Миколу-угодника маленько попал. Грехи… Ох, грехи.

Мичман снова взвыл от смеха, а за ним, постанывая и охая, засмеялись все остальные. А когда отсмеялись, отдышались, вытерли выступившие слезы и снова пошли, десятник спросил кузнеца:

— И ты, Будимир, к посаднику?

— К ему. Бирюч выкликнул наш посад на огульные работы.

Голос у кузнеца был громыхающий, железный, будто падала на пол кузнецкая поковка.

— Хоть и выкликал бирюч, а не пойдут кузнецы на Ободранный Ложок. Не пойдут, хлебна муха!

— Повесит тя посадник, — сказал десятник. — И за дело! Не бунтуй против старицы и посадника!

Поп Савва забрал в горсть бороду и сказал задумчиво:

— Повесить, может, и не повесит, а кнута Будимир испробует, это уж и к бабке-ворожее не ходи.

Кузнец промолчал.

Ратных вдруг решительно положил рукуна его плечо.

— Хочу спросить тебя, друг, кое о чем. Можно? Только, чур, начистоту отвечать.

Кузнец ответил не сразу, посмотрел пытливо на мирского, и понравился ему, видимо, пришелец из мира.

— Можно! — чуть дернул он в улыбке губами. — И начистоту отвечу.

— Ты кузнец, ты и скажи, что это за белое железо? И кому его нужно так много, что целыми посадами гонят людей его добывать?

— Верхним людям нужно. Белым железом они народ на корню губят. А крушец[12] совсем бездельный. Шибко мягкий, а на плавку тугой. Простое черное железо, то полезно людям, а белое совсем без пользы.

— Без пользы, а добывают. Для чего же?

— Тебя надо спросить. К вам, в мир, его отправляют.

— Ты это точно знаешь?

— Народ не без глаз! Таскаем-таскаем в Детинец проклятое белое железо — и как в бездонную бочку сыплем. Куда оно девается? А еще скажи: откуда в Детинце всякая роскошь появляется, невиданная в Ново-Китеже?

— Поганый у тя язык, Будимир! — оборвал кузнеца поп Савва. — Ведь не ведено о белом железе речи вести. То ведомо тебе?

Кузнец недобро улыбнулся, глядя на попа: