Сказание о граде Ново-Китеже

— Замолчишь, коли глотку заткнут. Пробовали мы пыль сдувать, так после голов недосчитались! — снова крикнули из толпы.

А робкий мужичок вдруг придвинулся к Птухе и, оглядываясь опасливо на стрельцов, спросил быстрым шепотом:

— Скажи, ради Христа, добрый человек, скажи по правде: ты не антихрист?

— Вот морока на мою голову! — вздохнул мичман. — Хочешь, командировочное удостоверение покажу? Сам посуди, у антихристов командировочные со штампом и печатью бывают?

— Врут, значит, наши попы, что на миру сплошь антихристы. Матерь божья, хоть бы одним глазком на Русь глянуть! Омерзело здеся из тайги в небо, как в дыру, глядеть!

— Так беги к нам!

— Попробуй! Так тебя и пустят!

— А кто не пускает? Да ты не бойся, выкладывай,

— Говорили же тебе… Да вот он тащится! Он и не пускает.

Из-за поворота выползла на улицу неуклюжая, скрипучая, без рессор колымага, выкрашенная в ярко-красный цвет. Волокла ее четверка лошадей цугом, в упряжи, увешанной бляхами, кистями и лисьими хвостами. В окно колымаги видны были соболья шапка, тучная борода и опухшее от обжорства и безделья лицо. Сзади, за колымагой, плелись два пеших стрельца с бердышами на плечах. Люди испуганно расступились перед колымагой и не двинулись с места, пока ее скрип не смолк вдали. Тогда послышались негромкие голоса:

— Куды это верховника понесло?

— На Ободранный Ложок, поди. Белое железо в мешок ссыпать.

— Самого его в мешок да в омут! — угрюмо сказал Псой.

— Суеслов, богу и верхним лучшим людям ты противник! Годи, дадут те таску! — лениво, без злости пригрозил мужику стрелецкий десятник. И приказал строго: — Двигай! Шагай ширше, мирские. Липнут всякие!

3

Улица пошла под уклон и, как река в бурливое озеро, влилась в базарную площадь. Здесь, на свежем навозе и по колено в грязи, галдел, кипел толчок. Торговали с рук, со скамей, с лотков, из бочек и кадушек; были и палатки рогожные и тесовые. Над палатками висели на шестах то лапоть, то лоскут сукна, сапог или шапка. Это были вывески. А мясной ряд можно было угадать и без вывески — по стаям собак, с мордами, вымазанными в крови. Мясники тут же на толчке резали скот, палками отгоняя собак, рвущихся к окровавленному мясу. А для рыбного ряда вывеской была вонь такая мощная, что мирские зажали носы.

— Что они, черти, тухлую рыбу, что ли, обожают? — вслух удивился мичман.

— Черти, може, и любят тухлую рыбу, а мы не любим, — откликнулся встрепанный мужик Псой. Он и робкий, с добрыми глазами, шли за мирскими как привязанные. — Рыба на тонях без соли гниет, у баб капуста без соли воняет, мясо тухнет, сало червивеет. Истинно гибель без соли!

— Опять разговор о соли, — тихо сказал Виктор капитану.

— Дельный разговор! Он нам глаза на здешние порядки открывает, — ответил довольно капитан.

Толчок шумел, свистел, пел, кричал. Как на цымбалах, играли гончары, постукивая палочкой по звонкому своему товару. Котельники оглушительно били в котлы и сковородки, сыромятники размахивали дублеными полушубками, вымоченными в дубовых и еловых настоях и в квасах, пьяные орали песни, нищие слезно ныли, ребятишки свистели и дудели на разные лады в глиняные свистульки и дуды. Бабка, ворожея на бобах, пытаясь перекричать базарный гвалт, гадала двум девушкам-подружкам, а те, затаив от страха дыхание, глядели прямо в ее беззубый рот. Была на толчке и стригальня, где мужикам и парням, сидевшим на пнях, стригли волосы, надев на голову глиняные горшки. Земля здесь была покрыта, как кошмой, срезанными волосами.

А за стригальнями увидели мирские невысокий помост из досок, выкрашенный в черный цвет. На нем лежал ворох соломы, подплывший кровью, стоял чурбан с воткнутым в него широколезвым топором. Это была плаха. Рядом мрачно чернела виселица. Ветер с озера тихо покачивал висевшего в петле со связанными за спиной руками. На перекладине виселицы сидели тесно в ряд вороны. Они нетерпеливо перепархивали и скрипуче каркали.

— Хорошую моду взяли — убивать живых людей! — пробормотал ошарашенно мичман.

А Ратных ощутил холодок в сердце: «Плаха… Виселица… Время здесь остановилось…»

Стрельцам пришлось задержаться. Вокруг плахи тесно стояли люди, весело и довольно смотревшие на кнутобойную расправу. Палач, высокий, плечистый, но с маленькой круглой кошачьей головой, осенил себя крестным знамением, поплевал на руки и поднял длинный сыромятный кнут. На кобыле, толстой доске с прорезями для рук, лежал тучный бородатый человек. При первом же ударе он вскрикнул визгливым, бабьим голоском:

— Внемли гласу моления моего, Исусе Христе!

А люди, обступившие плаху, захохотали:

— Чай, спьяну накуролесил, поп Савва — худая слава!

— Известно! Он ковш пенника в один дых пьет!

— Эй, палач Суровец! Удара не слышно! Бей кутью крепче!

Но палач хлестал лениво, без злобы. Люди начали покрикивать раздраженно:

— Суровец, серчай! Сердито бей божью дудку!

— Сухо! Поповской кровушки не видно!

Палач хлестнул с замахом, и поп взмолился:

— Оле, мне грешному, оле, мне несчастному! — А потом заорал: — Полно бить-то, душегуб! Сверх счету кладешь!

И вдруг зрители сразу отхлынули от плахи. В дальнем конце толчка закричали: