Сказание о граде Ново-Китеже

— Витя, его с Халхин-Гола привез! — гордо сказал Сережа.

— Вы халхинголец?! — воскликнул капитан. — Где воевали?

— На Баин-Цаганском плацдарме. На бомбардировщиках.

— Северо-восточную переправу вы бомбили?

— Было такое дело.

— Видел ваш удар. Блиндажи дыбом, артиллерийские позиции дыбом! Самураям даже омомори не помогли.

— Вот вам и омомори, — снял Косаговский с этажерки крохотного бронзового идола. — На каждом самурайском самолете их по десятку висело.

— Выходит, мы с вами фронтовые товарищи? — Капитан любовно посмотрел на летчика.

— Выходит, так, — весело ответил Косаговский. — Вы, я вижу, меченый. Где? На границе? А может быть, там?

Ратных потрогал правое ухо, сморщенное, будто завязанное в узелок. От уха шел к глазу шрам.

— Там, в степях, около озера Самбурин. В тылу Южной группы.

— В тылу? Ах да, вы же пограничник. И вам работа нашлась?

— Работы по горло было. Вместе с самураями полезли в драку и белогвардейцы-эмигранты. В тылах нашей Южной группы появилась диверсантская конная банда Колдунова, бывшего унгерновского ротмистра. Ликвидировать Колдунова послали сводный конный отряд; в него входили эскадрон пограничников и эскадрон монгольских цириков. Этим отрядом я и командовал. Загнали мы колдуновскую банду в камыши озера Самбурин. Сидят они там и постреливают. У них богато ручных пулеметов было. Надоела нам эта волынка, и подожгли мы камыши. Вылетели колдуновцы в степь — мы им навстречу. Сшиблись! Большинство колдуновцев на месте лежать осталось, но и наших полегло немало. А мне с самим Колдуновым схлестнуться пришлось. Сначала Колдунов налетел на меня, выстрелил из маузера. Целил он мне в голову, да чуть промахнулся. Только вот корноухим меня сделал. А я его саблей достал. Рубанул! Но все же он ускакал, только маузер свой потерял.

Ратных замолчал. Молчал, задумавшись, и летчик. Перед глазами их стелилась желто-серая монгольская степь, горели над нею тревожные полосатые закаты, мутный Халхин-Гол извивался между сопками, и посвистывали тоненько под ветром речные камыши. А на горизонте высился мрачный массив Большого Хингана.

— Да, два года прошло, а все еще стоит в глазах Монголия! — задумчиво произнес наконец Косаговский. — Давайте-ка, Степан Васильевич, раздевайтесь, чаю попьем. Сережа, живо чайник на плиту!

— Только, чур, без меня про войну не рассказывать! — взмолился Сережа и помчался, подпрыгивая, на кухню. Женька, трепыхая ушами, побежал за ним.

2

Когда гость расположился на уютном диванчике, Косаговский сказал:

— По всему, по фамилии и по оканью, видно, что вы, Степан Васильевич, сибиряк.

— Коренной сибиряк! Чистокровный гуран[1], забайкалец. Прадеды мои из тех ратных людей, что со славным землепроходцем Василием Поярковым пришли и обжили дикие земли на рубеже с Поднебесной империей.

— А я белорус. Сюда вот военная служба занесла. Ратных кивнул головой и посмотрел на часы.

— Запаздывает что-то мой дружок! Виктор Дмитриевич, вы уж простите нас великодушно за бесцеремонность: мы с Федором Тарасовичем Птухой договорились у вас встретиться.

— А, мичман! Летал он со мной на Балашиху. Перевозил взрывчатку. И в этот рейс летит.

— Ну да. Он-то мне и посоветовал обратиться к вам.

— А где вы с ним познакомились?

— На Халхин-Голе. Он тоже там порох нюхал.

— А я и не знал! — весело воскликнул летчик. — Ну и счастливый сегодня день. Собирается боевое братство! Он тоже пограничник?

— Нет, он бывший мичман Тихоокеанского флота. Так сказать, пенитель моря! По специальности минер-торпедист. А познакомился я с ним в Баян-Бурде, в полевом хирургическом госпитале.

— Подорвался?

— Не то чтобы подорвался, а руку себе покалечил. Помните единственный понтонный мост японцев через Халхин-Гол? В июле, во время большого наступления противника, мост этот мы взорвали. Для этой операции прислали минеров Тихоокеанского флота и Амурской флотилии. Мичман в чем-то чуток просчитался, и ему доской, как топором, отрубило два пальца левой руки. — Капитан поднял левую руку и показал, какие пальцы оторвало мичману. — В Баян-Бурде, в госпитале, он закатил такой скандальчик, что я невольно обратил на него внимание. Врач ему говорит: «В Читу вас завтра эвакуируем. Вы теперь к строю негодны, у вас двух пальцев недочет». Эх, как взвился мичман! «Для моего минерского дела, говорит, и трех пальцев хватит! Перевяжите меня поскорее, и я пойду. Мне в команду спешно нужно. У нас сегодня сапоги выдают».

— Выписали? — заинтересованно спросил Косаговский.

— Нет, конечно. Но и в Читу не отправили. Два раза, когда транспорты формировались, он прятался. Махнули на него рукой! Койки наши в юрте рядом стояли, а на госпитальных койках соседи, сами, поди, знаете, либо надоедают друг другу до чертиков, либо дружбу заводят. Вот мы и подружились с Федором. Хороший мужик!

— А теперь он снова, на взрывной работе?

— Снова. «Не могу, говорит, бросить свое веселое ремесло».

— Вот именно «веселое»! — подхватил Косаговский. — Вы заметили, Степан Васильевич, что люди опасных профессий всегда влюблены в свою работу. Возьмите водолазов, верхолазов, шахтеров…

— Летчиков! — подмигнул Ратных.