Сказание о верном друге. Тайна седого тугая

— В небольшом городке Каор я встретил вашего Макара.

— Что?! Что ты сказал? — прохрипел Михаил Никитич, приподнимаясь с места.

— Точно. Макара я встретил, брата вашего.

— Нет у нас никакого брата, — выкрикнул Михаил Никитич, — двое нас со Степаном. — И, переходя на свистящий шепот, повторил медленно, нажимая на каждое слово: — Двое нас — Степан да я. Нет у нас Макара. И точка на этом, баста! Слышать не желаю ни о каком Макаре.

За столом наступила долгая тишина, лишь через распахнутое окно кухни доносился перестук ножей и звяканье посуды.

— Галина! — гаркнул Михаил Никитич во всю мощь своего хриплого голоса. — Живей накрывай на стол. Гости с дороги, проголодались небось.

Разговор за ужином так и не наладился. Мужчины перебрасывались короткими репликами о погоде, о видах на урожай, о болезнях винограда, но не было той сердечности, которая связывала этих людей долгие годы. Чувствовалось: им необходимо остаться одним для какого-то важного разговора.

После ужина тетя Галя отвела Радика и Пулата в маленькую пустую комнату, постелила им постели. Настежь открытое окно выходило во двор, где оставались взрослые.

Демонстративно отвернувшись от товарища, Пулат при свете карманного фонарика задумался над первой фразой путевого дневника.

Глава третья НОЧНОЙ РАЗГОВОР

За нами следят. Я не мог разглядеть в темноте, но, кажется, это Михаил Никитич…

Из дневника П. Хангамова

Радик заснул быстро. Пулату не спалось. Он ворочался с боку на бок, искал и не находил прохлады. Жестко накрахмаленная простыня казалась горячей. Потеряв надежду заснуть, сел на пол возле окна и стал ждать, когда повеет свежестью.

На поселок медленно опускалась звенящая тишина южной ночи.

Мужчины оставались за столом. Лениво закусывали. Разговаривали приглушенными голосами.

До слуха мальчика долетали отдельные слова. По интонациям ему показалось, что это не мирная дружеская беседа, и он стал прислушиваться.

— Нас только двое — понял ты, Ассаныч? Двое… И хватит об этом, баста! — хрипло выкрикнул Михаил Никитич и снова перешел на приглушенное бормотание: — Нет у нас больше брата, нет Макара!..

Серафим Александрович что-то горячо ему доказывал, прижимая к столу его грубую, загорелую до черноты руку с узловатыми пальцами.

Звенели сверчки, и с улицы, из арыка, заросшего травой, голосисто вторили им лягушки. Вокруг светлого пятна под лампой разлилась непроглядная темень.

В спор вмешался Степан Никитич:

— Расскажи по порядку, Серафим Александрович. Не обознался ли?

— Да он сам ко мне подошел.

— Постарел небось? — с горечью спросил Степан.

— Еще бы! Да не в том дело. Потерянный он какой-то, жалкий, хотя и одет прилично. Коридорным в отеле служит.

— Чего же он хочет?

— Догадаться нетрудно, — с раздражением перебил Михаил, — закидывает удочку. Это через столько-то лет! Чего ему тут? Только воду мутить. Да с добром ли он?!

— Не кипятись, — урезонивал его Степан, — разобраться надо, брат все же.

— Брат «постарел»… — передразнил его Михаил Никитич. — На сорок лет память отшибло, а тут, гляди, вспомнил. Я старший тебе и не даю согласия на его приезд…

— Погоди, говорю, не об этом речь… Так чего же он хочет? Расскажи толком, Серафим Александрович.

— Чего он хочет, никто из нас знать не может, — опять вмешался Михаил, — только я рук марать об него не хочу.

— Ты-то чего трясешься? Или за должность свою боишься? — разозлился Степан. — Так она у тебя не государственная, небось не прогонят. Ишь чистенький какой!

— Где уж мне с вами, партийцами, чистотой равняться! — вскипел Михаил Никитич.

— Теперь другие времена, — говорил Степан, остывая. — Тогда не удалось белому офицерью повернуть по-своему, нынче и подавно не удастся… Дай ты человеку слово сказать!

— Говорите, говорите, а мне слушать вас тошно.

Михаил поднялся и тяжело пошел к крыльцу. В темноте было слышно, как шуршит по плечам его листва деревьев и кустов и как бормочет он ругательства.

Непонятный этот разговор и ссора обеспокоили Пулата. А ночь прибавила происходящему мрачности и злого значения. Ясно, взрослые обсуждали какую-то тайну. Как сердился и кричал Михаил Никитич…

Пулату казалось, нечто угрожающее нависло над Серафимом Александровичем и над ним с Радькой. Тоска проникла в сердце мальчика, наполнила его страхом и дурными предчувствиями.

— У меня такое впечатление, — сказал Серафим Александрович, — что ему там очень и очень худо, да и возраст не такой, чтобы в войну играть.

И тут… Пулат затаил дыхание: краем глаза он заметил какое-то движение в кустах у крыльца, куда ушел Михаил. Под чьей-то осторожной рукой чуть слышно шевельнулась ветка.

До ряби в глазах напряженно всматривался мальчик в темноту. В непроглядном переплетении листвы мерещилась ему недобрая грузная фигура.

Надо бы крикнуть, предупредить, да страх лишил его мужества: ведь никто не догадывается, что Пулат не спит, что он наблюдает.

А двое за столом, ничего не подозревая, вели свой разговор.