Сказания древа КОРЪ

Их старая лодка давно сгнила в стоячей воде затона. Рядом одинокая изба перевозчика. Он уступил за хорошую цену плоскодонку о двух вёслах, настоял, чтобы подсинцы прихватили кормило, ибо после недавних обильных дождей в верховьях Енисея течение реки усилилось.

Было раннее, прохладное утро. Густые пласты тумана лежали над водой. Василий Фёдорович сел на вёсла. Феодора, ворочая длинным рулём, держала тупой нос плоскодонки против течения. Как обычно, пошли вверх по реке, держась левого берега, под которым вода текла медленней, чем у берега противоположного. В какое-то время Феодоре показалось, что они уже миновали то место, где надо сворачивать влево и пересекать реку, чтобы лодку вынесло течением к их заводи. Однако отец продолжал выгребать вверх молча, сосредоточенно. Серые ошмётки тумана временами облепляли его белобородое лицо, скрывая старческие черты, затем оно открывалось, выражая только физическое напряжение.

«Дай мне, отдохни». – «Ничего, уже поворачиваем… Право руля!». Феодора отвела от себя рулевое весло на вытянутую руку. Нос плоскодонки описал дугу в четверть круга. Теперь река всей массой текущей с юга воды давила на правый борт, снося судёнышко вниз. Штабс-капитан грёб, тяжело дыша, откидываясь спиной и вытягивая руки с вёслами. Феодора старалась держать кормило по продольной оси лодки. Впереди проявилась в туманной мгле тёмная полоса – правый берег Енисея. Феодора, не дожидаясь команды, вновь отвела кормовое весло резко вправо. Течение, намного более быстрое, чем то, с которым Скорых боролись, поднимаясь по реке, подхватило их судёнышко. Теперь можно было сушить бортовые вёсла, отдохнуть, лишь слегка поводя из стороны в сторону рулём, чтобы корму не заносило вперёд.

Внезапно вся плотная масса тумана осталась за спиной пловцов. Солнце ещё не взошло над восточным увалистым берегом, но светился прохладный воздух, и каждая деталь рельефа чётко обрисовывалась, что вблизи, что вдали. Обрывистый берег, светло-кремовый от слагающего его известняка, был живописен вертикальными складками разных оттенков. Одна из складок, впереди с полверсты, выделялась более густой тенью. Наверное, Феодора не обратила издали на неё внимания, но георгиевский кавалер знал, что это такое, какой капкан поставила карстовая толща на реке для рассеянных пловцов. Когда-то штабс-капитан, чудом избежав ловушки, дал в сердцах ей название – Чёртова пасть.

Всё ближе смертельная западня, всё шире зев грота. Наконец и Феодора замечает углубление в скале, куда устремляются, переплетаясь, струи реки. Отец, сидящий к дочери лицом, спиной по ходу лодки, будто впервые видит её глаза. Насколько они прекрасны сейчас не свойственным им человеческим чувством! Эти родные ему глаза выражают то, что никогда не замечал Василий Фёдорович, не раз пытливо заглядывая в душу их, с Елицей, ребёнка. В них – животный ужас. И старый человек выходит из охватившего его на этом пассивном участке речного пути оцепенения. Он хватается за вёсла, налегая сильнее на левое, чем на правое, пытается отгрести в сторону, вырваться из сплетения роковых струй, хрипит:

– Феодора, помогай, право руля!

Но дочь не слушается отца. Она уже вся там – в чёрном провале горы, совсем близком, жадно втягивающим в безразмерное, точно Тартар, нутро воду реки. Скорых видит, как ужас в её глазах сменяется выражением покорности, потом умиротворения, в последнюю минуту – восторга. Да, восторга! Отец вскакивает на ноги, протягивает руки к Феодоре, инстинктивно пытаясь уберечь её от неумолимо надвигающейся смерти:

– Дочка!..

– Мама! – было последним словом сорокалетней женщины, увлекаемой рекой в чёрную пропасть. Словом, произнесённым так, как произносят его при встрече.

Глава XIV. Видение матери Арсении

Вершины скал над каньоном Пивы окрасились розовым. В Старопивском монастыре ударили к заутрене. Мать Арсения вышла из кельи в лёгкой рясе, с чётками и Требником руках. Обитель в кольце скал почти весь день спасалась от летнего солнца приятной тенью. Зимой те же скалы закрывали её от ветров. И при этом, в каменном колодце, только одной стороной открытом в сторону пропасти, никогда не бывало сыро. Идеальное место со здоровым микроклиматом открыли в ущелье Пивы отшельницы, чьи кости давно уже превратились в прах. Сейчас целебными свойствами горного воздуха и минеральных ключей пользовались последние раненые, долечивающиеся в госпитале при монастыре после войны, которая для Черногории, как для страны Антанты, закончилась победно, несмотря на оккупацию австро-венгерскими войсками.

Переступая порог, настоятельница ощутила всем своим существом какое-то грозное событие, касающееся её лично – часто забилось сердце, давно не испытывающее тревог, горячая волна ударила в голову. Если бы в этот миг кто-нибудь из монастырских увидел игуменью, то был бы поражён изменениями всегда бескровного, неподвижного, словно вылепленного из гипса, испитого лица старой женщины. Лёгкий румянец окрасил впалые щёки, появился блеск в потухших глазах. Движение её убыстрилось, наполнилось энергией. Мать Арсения будто вернулась в оболочку Елицы.

Выйдя к каменному креслу, она обвела внимательным взором открывающиеся от этого места постройки монастыря. Всё было на месте, ничего угрожающего не нарушило старый, привычный порядок столбов аркады, на которую выходили кельи узкими дверьми и оконцами. Не изменились плоские фасады трапезной и госпиталя. Не обрушились архитектурные детали храма, похожего на внутреннюю цитадель крепости, коей и была на самом деле обитель. К паперти уже подтягивались смиренные сёстры в чёрном и ходячие больные, одетые в пёстрое.

Мирная, привычная картина не успокоила хозяйку обители. Она перевела взгляд с земных сует на продолговатый многоугольник чистого, в густой сини, неба, заключённый в оправу из скальных вершин, розовых от низкого, невидимого отсюда солнца. Этот клочок неба представился Арсении-Елицы рукавом реки, текущей в гористых берегах. И вот (то ли птица пролетела, то ли соринка попала в глаз) появилась в текучей сини чёрная лодка, а в ней – двое, оба узнаваемые. Видение мелькнуло между двух вертикальных вершин и пропало.

Мать Игуменья, сколько могла держать голову задранной, смотрела вверх. Потом зажмурилась, выжав навернувшиеся слёзы, и произнесла тихо, без выражения, будто просто констатировала факт:

– Феодора умерла.

Глава XV. Игра «в дурачка»

В тот же день и час, когда в разгаре летнего утра быстрое течение Енисея увлекало чёрную лодку с двумя пловцами к воронке карстового провала, а над каньоном черногорской речки Пивы, в женской обители, ударили к заутрени, Сиверский городок, уверенно советский, пробуждался по стрелкам часов. Солнце здесь ещё не освободилось от власти белых ночей, не пускающих тьму ночную на золотые небеса. Обыватели, осоловевшие от дурмана снов, крестя зевающие рты, выходили из домов, распахивали ставни. Только каменный особняк виноторговца Ангроманова не хотел поднимать веки навстречу новому дню. Жалюзи на узких окнах оставались опущенными. Дом при виде снаружи казался мёртвым. Но за железными, поистине крепостными затворами, в подвальном погребке под арочными сводами, если припасть ухом к дубовым дверям, ведущим в кабачок, слышался шорох, голоса, шлепки, скрип дерева, реже – шаги. Там шла бесконечная, но вялая, без азарта, игра в карты. Обыкновенный «дурачок» под слова «сдавай», «ходи», «бью», «отбой», «принимаю».

В жёлтом круге слабого масляного ночника под плотным абажуром падали на столешницу пёстро разрисованные картонные прямоугольники. Появлялись две пары рук – изящные женские, слегка припухшие, с длинными ухоженными ноготками, и мужские, костистые, похожие на лапы крупного доисторического хищника. Ногти на них никогда не обстригались. Из этих рук сыпались под встречное покрытие карты, ими сгребались или отодвигались в сторону. Игра шла в молчании, иногда прерываемом отдельными словами и фразами. Привыкнув к скудному освещению и присмотревшись, можно было бы различить в тени лица игроков, узнать в них Эшмо и Маркитантку. Виноторговец был в своём любимом халате, чёрном, с чёрными звёздами. Молодая седоволосая его напарница – в неизменном наряде бордового и чёрного цвета, с жемчужной отделкой жакета и сапожек. Шаль покрывала её плечи, свисая до каменного пола, хотя в заведении было не холодно.

Всё под каменными сводами было земным – женщина и мужчина, обстановка злачного места, знакомая нам, и «дурачок», освоенный поколениями землян. Только вот карты в неиссякаемой, создавалось впечатление, колоде, традиционные разномастные «шестёрки», «дамы», «валеты», «десятки», «тузы» и так далее, представляли собой живые картинки. Миниатюрные портреты людей обоего пола, разного возраста, от только что родившихся младенцев до стариков, двигались, не покидая поля своей карты, жестикулировали, говорили. Словом, жили обычной своей жизнью, не подозревая, что являются объектами наблюдения. Одна некрасивая женщина среднего возраста, сидя в лодке, плыла, лицом вперёд. В лодке же находился старый, похожий на военного, мужчина с небольшой седой бородкой, но нельзя было с определённостью сказать, одно ли судно несёт к какому-то пределу этих пловцов или разные. Ведь у каждого человека своя судьба. И карта игральная изготавливается для одного. Но среди бесчисленных лиц мелькали чёрные карты особого рода, трефовый туз и дама пик. Причём, знак первого рисунком своим напоминал лицо Эшмо, а лик карточной дамы явно был списан с Маркитантки. Чаще всего этим двум мастям, поочерёдно, выпадало быть козырем, но иногда вдруг счастье оказывалось на стороне мастей червонной или бубновой. Тогда лица играющих принимали озабоченное выражение, и каждый из них подолгу обдумывал свой ход, будто они играли не друг против друга, а против кого-то иного. Замечена ещё одна странность в этой игре: если выигрывала Маркитантка, побив карту партнёра своей или его мастью, то Эшмо только снисходительно ухмылялся, показывая белые, без изъянов, зубы; но когда причиной плачевного для его финала становились карты иных, красных мастей, виноторговец выходил из себя, швыряя на пол всё, что оказывалось у него под руками.

Игра, начатая с вечера, вначале удачная для Маркитантки и Эшмо (в их понятии, отнюдь не в обычном, человеческом), за полночь стала принимать оборот, вызывающий досаду игроков, и чем дальше, тем чаще.

– Мы перемудрили! – в досаде бросил свои карты Эшмо, реагируя на проигрыш. – Они на каждом шагу выходят из-под нашего контроля. Что за век!

Маркитантка была более сдержанной в тоне голоса, но истина оказалась и для неё дороже , хотя она не могла сказать, положа руку на сердце, «homo sum».

– Более того, мой дорогой Эшмо, они не просто безнаказанно своевольничают, используя нашу занятость, что было всегда, но сделали стилем жизни ломку всего мироздания, и мы перед ними нередко бываем бессильны.

Эшмо согласился:

– Если так дальше пойдёт, если не остановить их, мы с тобой будем не нужны. Одно дело грешить, оскорблять нравственность, соблазнять ум звериными инстинктами Это нам с тобой на руку, здесь поле нашей деятельности, возможность приобрести максимум сторонников ради равновесия тёмного и светлого миров. Другое – жить во грехе, порчу нравов превратить во всеобщую безнравственность, бесповоротно стать зверем. Конечно, это высшая цель, за которую мы начали борьбу с Сотворения Мира, но это ловушка, это наш, с Ангра-Майнью и всеми дэвами, конец. Мы создадим такую концентрацию зла, что окажемся в нём самым слабым звеном, ибо только в нас останутся воспоминания о том, с чем мы боролись; наш зверь не способен будет помнить. Давай-ка понемногу не то, что помогать Агура-Мазде и его воинству, но хотя бы не препятствовать там, где они могут рассчитывать на успех. Есть ещё немало людей духа, порывов, которые они называют высокими, способных на жертвенность ради своих идеалов.

– Программа судеб уже запущена в благоприятном для нас направлении, остановить, изменить её невозможно, это лавина с взаимосвязанными частями. Притом, повторяю, мы далеко не всесильны, мы сами в этом потоке, вынуждены подчиняться возникающим в нём силам.

– Тогда постараемся внести в него новый беспорядок. Он способен будет создать новые локальные ситуации, влияющие на соседние. Кстати, что там у твоих «избранных» подопечных? Каковы твои планы в отношении их? Вот эти, – Эшмо собрал над переносицей вертикальные складки, напрягая память, – двое в лодке?

– Они приближаются к своему концу, закономерно, у них нет выбора.

– Останови их! Заставь женщину взяться за весло. Это поможет. Успеют!

– Она не хочет.

– Маркитантка!

– Эшмо, я бессильна, Феодора сейчас сильнее меня… И, притом…

– Что «притом»? Говори!

– Она должна исчезнуть, ради нас с тобой, Эшмо. В ней столько тьмы, что там могут вместиться все обитатели Ангра-Майнью, все его владения… Всё! Их нет!

– …Вижу. И вижу двух мальчишек. Тоже Скорых? Помоги им уцелеть. Они нам пригодятся для новых дел. Что ждёт Корниных?

– По нашему плану им была дана возможность пережить революцию в самых благоприятных условиях, в глухомани. Но ивановцы разграбили и сожгли барский дом, так, за компанию с восставшими александровцами, хотя добрую барыню и тихого барина православные даже любили. Зверь в крестьянах оказался сильней… Историк и его жена Арина, по её инициативе, оказали вооружённое сопротивление. Арина скончалась от тифа в тюрьме, Корнин ещё там. Если необходимо оставить его в живых, подумаем, не посадить ли его на тот «философский пароход», что Ленин готовит в уме для цвета русской интеллигенции. Кажется, «Пруссия» его название. А сын-подросток, Павел, превратился в беспризорного. Ещё у меня поэт Тимур Искандеров. Просто не знаю, куда его определить. Есть свободное место на земле самоедов. Ладно, подумаю. Только учти, Эшмо, все они способны собственной волей менять наши предначертания. Научились! С них нельзя глаз спускать. Как-то, с различными ухищрениями, куда-то завлекаем их, но это, как правило, не то, что задумано изначально. Разве так было даже в начале прошлого века, Эшмо! Всё изменилось. Времена, люди, нравы – всё другое.