После ухода белых Феодора возвратилась домой, будто волчица в логово, которая подозревает засаду. Настороженный взгляд, замедленные, не свойственные ей движения, вкрадчивый голос. Отец, внешне демонстрировавший неведение о том, что произошло в карстовой пещере, не ослаблял в ней напряжения. Она учуяла в его поведении фальшь, только не могла определить её природу. В первый же день она убедилась, что сына Прохора в Подсинске нет, однако узнала: он здесь был. Но встречался ли с Василием Фёдоровичем? Ничто о такой встрече не подсказывало. А если они и встречались, насколько откровенным был Иван? Первым не выдержал отец. В первенстве оказалось его преимущество. Он мог задавать любые вопросы, исходя из своей осведомлённости, в то время как дочери приходилось невольно открывать то, что ему необходимо было из неё вытянуть. Правда, Василия Фёдоровича занимал главным образом вопрос, в какой мере Феодора повинна в смерти Никанора, если правда, что рассказал Иван. Штабс-капитан в глубине души надеялся: нарисованное сыном Прохора – бред, отдельное соло бредового времени. Штабс-капитан воспользовался удобным, показалось ему, моментом. Домашние разошлись по усадьбе, хакас ушёл на конюшню седлать лошадей.
– Скажи, Феодора, твоей революции так уж необходима была смерть Никанора?
Дочь выдержала паузу. В её мозгу (выдали глаза) мелькнуло: знает! Но что знает? Насколько полно?
– Поручика Скорых, офицера армии Колчака, приговорил к расстрелу трибунал. Моя особая позиция – помиловать при выполнении им определённого требования, а именно, покаяться… Так вот, моя особая позиция им во внимание принята не была. Он усугубил свою вину, отказавшись каяться. Он сам сделал выбор.
– Но, ты – комиссар гарнизона и главный партбатюшка партизанской армии, к тому же председатель Подсинской ЧК, ты ещё много чего, ты – последняя инстанция, высшая власть здесь.
Были ситуации, при которых Феодора не могла лгать. И существовали люди, заслуживающие в её мнении только правды.
– Революционная целесообразность не допускала помилования. Его отпустить, значит, освобождать из-под стражи, под сожаление о содеянном, под честное слово больше не воевать, других белых офицеров. А мы их всех, без исключения, расстреливаем. Впрочем, как они всех красных. Око за око.
Старый офицер сорвался:
– Он же твой брат!
– Бывают времена, когда близкое родство определяется совместным окопом. Новый мир, отец, требует многих жертв. Никанор остался в его детях, они будут жить при коммунизме. Им дела не будет до отца среди впечатлений собственной жизни. А если узнают, что отец умер монархистом, офицером банды Колчака, то станут стыдиться его, а в анкетах писать: отец неизвестен.
– Погоди, погоди! Сколько раз, выручая брата, ты ссылалась на долг.
– Да, повторяю, я выполняла перед ним долг, ибо это не вступало в противоречие с долгом более высшего порядка. А сейчас мой долг перед революцией неизмеримо выше, чем долг перед близкими, друзьями, даже перед родиной, которую нужно, учили меня, беречь. Но можно и не беречь, если того требует интернационал. Земношарная советская республика – высшая ценность по сравнению с Россией. Этот долг требует уничтожать врагов коммунизма.
– «Бесы»! Истинно «Бесы»! Прав был Достоевский.
Феодора чуть ли не впервые в жизни взорвалась:
– Знаешь что, отец, казни меня, у тебя есть оружие, я знаю, заруби меня золотой шашкой. И пальцем не пошевельну, чтобы защититься. Ну же! Папа!
Василий Фёдорович уже остыл:
– Никого казнить не надо. Оправдан лишь поединок, когда у противников равные шансы – на дуэли, в бою. А вот нельзя допускать, чтобы …
Он не договорил – хакас подводил оседланных лошадей к крыльцу.
Глядя в раскрытые ворота вслед всадникам, штабс-капитан мысленно повторил и закончил фразу: «Нельзя допускать, чтобы мужчина и женщина соединялись во лжи, преступно – лишь по похоти. Дети, появляющиеся после такого совокупления, черны душой и ликом, они мстят всему миру». Где-то далеко ударили в колокол и поплыл, затихая, звук, вдруг вызвав в памяти церковный звон в том сербском городке, где был дом-западня в саду и чёрный ход, с веранды в мансарду.