Сказания древа КОРЪ

До лета девятнадцатого года Подсинск несколько раз переходил из рук в руки противоборствующих сторон. Оповещаемая жившими внизу по реке хакасами о приближении колчаковцев, Феодора уводила небольшой гарнизон из города в район карстовых пещер, остальные отряды партизанской армии разбегались по предгорьям Саян и Алтая или растворялись среди мирных жителей до ухода гостей. Отловив сотню пожилых и увечных «добровольцев», загрузив транспорт реквизициями, белые удалялись восвояси. Бои случались редко. Последний из них, на памяти «независимого» владельца усадьбы на всхолмленном мысу между Енисеем и Подсинкой, оказался самым кровопролитным. Целый день вперемешку с частым винтовочным щёлканьем стучали пулемёты где-то возле Тарского озера, на землях первого совхоза подневольных люмпен-пролетариев. Время от времени глухо ухали орудия.

Через несколько часов, когда бой утомился и замолк, ввалился в дом усталый донельзя, пропахший порохом и едким п о том, с окровавленным хрящом оторванного уха ординарец-хакас с вестью от Феодоры. «Твой дочка живой, бачка, – успокоил он старого Скорых, налегая на выставленный ему на стол чугунок с бараниной. – Мой ханша побежал прятаться». Из дальнейших расспросов штабс-капитан узнал, что от гарнизона осталось едва ли с десяток израненных стрелков и «конница» в виде безлошадного ординарца. Только Феодору, словно заколдованную деву, ни одна пуля, ни один осколок не задели. Василий Фёдорович не стал уточнять, в какую сторону подалась дочь с остатками воинства, спросил ординарца: «Ты сейчас куда?» – «Знаю куда», – уклонился от объяснений революционный сын степи. Ночью он исчез за воротами.

Опять потянулись томительные для отца дни. На этот раз белые из города всё не уходили. Штабс-капитан пригляделся к ним. Не узнавал. Это были совсем не те русские офицеры, с которыми он прошёл три южнославянские страны и туркменские оазисы. Конечно, кадровых среди них мало, в основном, это «окопные» оберы и штабсы, наскоро выслужившиеся из студентов и разночинцев. Как неопрятны, грубы, развязны, неоправдано жестоки! Не все, конечно, только слишком уж много паршивых овец, портящих стадо. Стойкое неприятное чувство к представителям своей касты овладевало постепенно героем двух войн прошлого века, монархистом по воззрению. Он отказался от первого намерения пригласить кого-нибудь из офицеров, наиболее приятных на глаз, в дом. О чём с ними беседовать? Обойдусь!

Глава XII. Революционная целесообразность

Изба старшей дочери Прокопия, работника Скорых, стоял на берегу Подсинки. Как-то, направившись с удочками к речке, штабс-капитан разглядел в мелькающие щели штакетника её брата, Ивана. Сын Прокопьев, охотник, прекрасный стрелок, силком был затащен Феодорой в её «гвардию». И вот он, рослый, статный блондин, таится, похоже, в доме сестры. Василий Фёдорович окликнул его. Иван вздрогнул, выронил садовый нож и с опаской приблизился к забору.

– Это я, сосед, – поспешил успокоить молодца Скорых.

– А, дядь Вась, пролазь сюды, – отозвался Иван, раздвинув дощечки забора. Глаза красавца выдавали растерянность.

– Ты как здесь оказался, Ваня?

– Убёг, с отчаянием ответил дезертир.

– Дочь где? Цела?

– Тама, – махнул парень рукой в сторону Енисея. – Чё ей станется? Федору Васильну пули не берут, заколдована.

– А как вернётся?

– Боязно.

– Не сдобровать тебе, Зверобой.

– Знаю. Пока у нас белые стоять, не воротится. С ними уйду. Всё одно пропадать, што с белыми, што с красными, – круглые плечи беглеца поникли. – Я пойду, дядь Вась?

– Ты у себя, Иван. Пойду я, раз говорить не хочешь. Будь здоров!

Вернулся на тропинку тем же путём, слышит – шаги за спиной. Бросил взгляд через плечо: Иван идёт следом. Тот увидел, что замечен, приостановился в нерешительности. Так ведёт себя человек, которому есть что сказать, но не решается. Василий Фёдорович дал ему помаяться.

– Чё тебе, Иван? Говори! Между нами останется.

– Слышь, дядь Вась… сядем тут на бережку…

– Сядем, чего ж не сесть-то.

– Замучился я в эти дни.

– Это понятно.

– Не знаю, как начать, с чего начать…

– Начинай с самого главного.

– Ну, ты, дядь Вань, егорьевский герой, мужик, должон…

– Чё должон?

– Должон выдюжить…

– Перестань уже елозиться.

– Словом, Василь Фёдорыч, нет твого Никанора.

У Скорых перехватило дыхание, он откинулся спиной к ветле.

– Рассказывай что знаешь! Никанор был здесь? С белыми? В бою убили?

Иван обкусывал ногти.

– На Тарском… Наши приканчивали раненых офицеров после атаки… Феодора его заметила. В бедро ему штыком пырнули, в мякоть. Велела держаться за неё, так и пошкандыбали к Енисею. Следом я корнетишку привёл, ему руку перебило. Подумал: чего пацана жизни лишать, пусть будет пара, чтобы не скучать Никанору. Там над рекой пещера такая – сама в серёдке горы, а светлая, свет сверху. Ключевой воды – не хочу, припасы всякие рассованы по щелям, хворосту припасено. Жить можно долго. Сначала каждый собой занимался, у всех дырки от пуль и штыков болели, уж колчаковцы постарались. Понемногу очухались наши пролетарии и стали зло на пленниках вымещать, кто словами, кто чем под руку попадалось. Надоело и это. Тогда стали кричать: расстрелять белую сволочь! Федора им поперёк, дескать, без суда нельзя. Так суди, комиссарша, твоя власть! Чё меня поразило. Ведь она среди своих – царь и Бог, тось царица и богиня: как скажет, так и будет. А тут уступила. Судили всем кругом. Ну, как положено, обвинили офицеров во всех грехах (Никанор твой в прапорцких погонах был)… потом подняли руки – к стенке, кончать тось. А Федора в конце говорит: я, говорит, корнета отпустила бы, мальца мобилизовали силком, я голосую против его расстрела. А вот Никанор Скорых добровольно к Колчаку ушёл, он предал своих товарищей, рабочих, он враг революции и по нашему революционному закону заслуживает смерти. Что за баба! Прости, сосед, ведь дочь твоя, каково тебе меня слушать.

– Ничего, Ваня, не щади меня, продолжай.

– Так значит, смерти заслуживает Никанор, говорит Феодора и хитро мыслю свою заворачивает: только голосовать за расстрел его я никак не могу, он мне брат двоюродный. Поэтому имею право воздержаться… И вас того же прошу, если вы во мне товарища уважаете. Тут войско её стало чесать затылки: просит ведь командирша ласково, не суёт наган под нос, да и уважали её мужики без притворства. А она видит, что мужики уступить готовы, новый ход делает. А зря. Но уже не воротишь… Значит, говорит: пущай Никанор покается, даст слово, что больше руки не поднимет на трудовой народ. Мы, как выйдем отсюда, отпустим его с миром. Пущай живёт среди нас и помогает нам новую жизнь строить. Так же поступим с мальчишкой, за компанию.