Сказания древа КОРЪ

Капитан Олимов унаследовал от отца склонность к полноте. Но, в отличие от молодого эмира Алимхана, Шомурод излишнюю плоть превращал в мышцы ежедневной гимнастикой. Сиденью автомобиля предпочитал кавалерийское седло, когда объезжал части батальона, расквартированные по кишлакам вокруг Андижана. Начштаба принял из рук Рихтера пакет из канцелярии Бухарова. Прочитав его, обратил потеплевшие глаза на Искандера: «Не часто мне майоры представляют бойцов. Сын нашего поэта? Польщён! Переводчики у нас служат при штабе. Старшина подыщет для бойца Тимурова место под крышей. Вечером прошу ко мне отужинать, товарищи». – «Спасибо, – отказался Рихтер, я немедленно отбываю, дела».

Олимовы занимали часть бывшего господского дома. За ужином собралась вся маленькая семья. Хозяйка, русская женщина, несколько суетливая, была в ситцевом халатике без пуговицы на обтянутом нижней рубашкой чреве, обещающим скорый приплод. Дочка, которую мать назвала отроковицей, выглянула из-за двери, оценила гостя папиными, с эпикантусом, тёмными глазками и вышла к столу вся белая, кружевная. Капитан, послав за бойцом Тимуровым вестового, сбросил пропотевший мундир и, опрокинув у колодца бадью воды на вылепленное им из собственного естества рельефное тело палвана. Отёршись льняным полотенцем, облачился в летний бухарский халат. Новобранец Искандер появился в незатейливой форме бойца. Впервые в жизни он покрыл голову пилоткой, приняв её за род тюбетейки. Смущения за столом не чувствовал: он и при эмире едал.

Стол был русский: дымящиеся пельмени, дары огорода в первозданном виде, водка в графинчике из толстого стекла и бочковая селёдочка к ней, домашний морс из смородины, на который налегала отроковица, открывшая гостю не без жеманства своё имя – Софья.

Искандер с приятным удивлением отметил в уме, как быстро сближает чужих людей русский стол. Не яства, выставляемые на него, а то уникальное силовое поле, что возникает между участниками застолья, которые не столько едят, сколько между рюмками водочки под селёдочку скоро переходят на задушевный разговор. Такого понятия в иных языках нет, ибо русская задушевность совсем не то, что откровенность всяких там немцев. Что удивительно: русской без оговорок за тем ужином была одна Марья, но этого оказалось достаточным, чтобы русский дух безраздельно царил за столом. Или он здесь накапливался годами, приносимый каждым гостем, или остался от старых хозяев, столбовых дворян, и прислуги. Как бы там ни было, этот стол положил начало сближению двух бухарцев.

К самовару они, казалось, перебрали в воспоминаниях всех общих знакомых – из тех, кто бывал в Ситора-и-Мохи Хоса и одновременно был вхож в Русский дом, примелькался Искандеру, попадался на глаза или был представлен эмирову отпрыску. Одного только не коснулись – Алимхана. Видимо, и Шомурод в своё время был недвусмысленно предупреждён: об отце вспоминай – про себя – сколько душе угодно, а с языка – ни звука! Но Искандер весь вечер чувствовал, как мысленно ходит его командир вокруг да около запретной темы. И, пожалев собеседника, решился, когда, рассказывая о бегстве за Амударью, привёл внимавших ему Олимовых в долину Чардех. Как бы между прочим назвал эмира (только по имени), его близких, ставших почётными пленниками короля Афганистана. Боец службы военных толмачей не нарушил словесной инструкции Бухарова – описал идиллию, но, так подбирая слова, что умный человек догадывался о реальном положении вещей. Капитан слушал внимательно, опустив глаза, не выдавая чувств мимикой налитого лица с крепкими щеками. Софья приоткрыла ротик. Лукавые очи Марьи, цвета болотной ряски, выдавали и любопытство, когда она смотрела на гостя, и лёгкое беспокойство, когда переводила взгляд на мужа.

Уже в чистом тёмном небе пылали крупные звёзды, совсем как над Бухарой, когда мужчины вышли на крыльцо покурить. Шомурод присел на ступеньки. Искандер, отсидев ноги, стоя прислонился к перилам.

– Спасибо, – нарушил молчание капитан, – я не получал вестей от близких, ни тайным письмом, ни изустно. Правда, я отвык от семьи отца. Да и какая семья при гареме! Так, скопище кровных родственников. Ссорятся, интригуют, враждуют, состязаются за внимание хозяина. Что значит семья, я понял в России. Между мной и отцом настоящей близости тоже не было. Не уверен, что он помнил по именам своих сыновей. Моё сыновнее чувство в сегодняшнем для меня понятии появилось довольно поздно, когда отец навсегда ушёл из моей жизни, а рядом стоял Фрунзе и тыкал пальцем в бумагу: «Подпиши здесь!» Понимаешь, меня вынудили подписать отречение от отца. От отца! Не от трона Мангытов, не от прав на эмират. Это я бы сделал без истерики. Жизнь важнее. Можно поселиться среди ледников Памира и быть счастливым. Но отречься от отца, как от человека, зачавшего меня!.. Я подписал. Это самое тяжёлое воспоминание в моей жизни.

Глава X. Страхи Эшмо

– Мы загубим проект! – сказал Эшмо с досадой, натягивая сползающую полу халата чёрного бархата с чёрными звёздами из шёлка на костлявую коленку. – Мы перестарались, где-то потеряли чувство равновесия. Дьявол знает…

При слове «дьявол» в тёмном углу винного погреба в Сиверском городке, освещенного только одной свечкой, проявилось лицо, одновременно человеческое и нечеловеческое, которое заставило вздрогнуть даже хозяина заведения (маркитантка сидела к тому углу спиной, не заметила, а когда обернулась, угол был пуст).

– Миллион извинений, владыка! – спохватился Эшмо, привскочив с табуретки, – Вырвалось. Я не смел звать… Каюсь!

Наступила пауза, столь продолжительная, что гостья успела не спеша допить бокал красного, искристого, словно огонь, вина. Лицо у Эшмо выражало досаду и расстройство, будто человеческая роль совершенно изменило его натуру. Маркитанка посчитала необходимым продолжить разговор.

– Но всё делалось по твоему плану, Эшмо. Не могу сказать, что следовала ему неукоснительно (я для того и призвана, чтобы вводить коррективы в действия высших сил и людей), но главная Линия Тьмы оттенялась доступным мне Светом, – (Эшмо болезненно вздрогнул). – Наши активисты из четырёх ветвей рода Борисовичей (из тех, кто скорее навредит нашему делу) остановлены; при этом ни одна из главных ветвей не отсечена, все дали молодые побеги.

– Перестарались, – продолжил настаивать на своём Эшмо. – Я не вижу среди твоих подопечных никого, достойного наших усилий, и они при всём том не наши. Ничьи! Никакие!

– Так уже было, – согласилась с ним маркитантка. – Вспомни, не в каждом поколении появлялись достойные, приходилась ждать новую смену.

– А вдруг сбой повсюду повториться? Дети, внуки окажутся копиями отцов и матерей – слабые или, что ещё хуже, безразличные, или не умеющие отделить высшие ценности от подделок. Тогда конец нашему проекту. И нам с тобой. Кому мы будем нужны? Мы исчезнем.

– Погоди! Есть уже есть кое-кто на примете. Не всё потеряно.