Скажи ее имя

И ты должен постоянно быть начеку, когда мы на улице. Потому что если ни один из нас не сможет быть постоянно начеку, я не буду рожать от тебя детей.

Я знаю, mi amor, я буду начеку за нас обоих. Я обещаю.

Каждый день — руина. Каждый день — руина того дня, которым он должен был стать, но не стал. Каждая отсчитанная часами секунда, все, что я делаю, вижу или думаю, — все слеплено из пепла и обугленных черепков, руин нашего будущего. Жизнь, которую мы собирались прожить, ребенок, которого мы хотели родить, годы, которые должны были провести вместе, — казалось, все это случилось тысячи лет назад, в затерянном посреди джунглей городе, с тех пор разрушенном, заросшем травой, его жители сгинули, он никогда не будет найден, его история не известна ни одному живому существу за его пределами — потерянный город с утраченным именем, которое помню только я — Субвей.

На станции метро «96-я улица», где после позднего ланча в университетском кафетерии «Олли» мы ждали поезда на Бруклин, Аура сказала: о-о-о, знаешь, есть один текст о том, как тексты могут порождать дискурсы между текстами, так что автор и авторские намерения становятся не важны; что ж, о’кей, я знаю, что это так, но… Но сегодня в ходе послеобеденных занятий в пылу обсуждения рассказа Борхеса «Пьер Менар, автор „Дон Кихота“» никто в аудитории ни разу не улыбнулся. Но Фрэнк, ФРЭНК, восклицала она, неужели никто не осознает, что Борхес развлекался, создавая это произведение? Рассказчик, продолжала она, заурядный критик, возмущенный тем, что другой критик не включил в каталог заслуженных писателей его покойного друга Пьера Менара. О’кей, но считает ли кто-то еще Менара великим писателем? Баронесса и графиня считают, но обе они дружны и с критиком, и с Менаром. Но они всего-навсего баронесса и графиня! — воскликнула она. А эта французская баронесса теперь живет в какой-то дыре, замужем за богатым гринго — ты не думаешь, что это и есть ключ? В смысле, что Борхес валял дурака и потешался над плохими писателями с большим самомнением. Аура передразнила покровительственный тон профессора: не-е-ет, О-о-оура, не верно. Валял дурака? Что? Плохие писатели? Здесь мы иначе смотрим на тексты, О-о-оура.

Красно-розовые шерстяные кисточки, как связки карликовых бананов, болтались по три штуки на каждом ухе шапки Ауры — нелепой, вязаной, остроконечной шапки, какие носят в Андах, — а лохматый красный помпон, венчавший конструкцию, дергался в такт ее подрагивающим щекам и раскатам звонкого смеха. Аура тоже потешалась, ее глаза сияли; так продолжалось до самого Бруклина, весело и задорно. В эти дни до Ауры дошло, что она не похожа на остальных студентов, прошедших идеологическую вакцинацию и лишенных возможности учитывать личность и чувство юмора автора. Но далеко не всегда она кружилась от восторга, принимая и осознавая эту разницу, часто ее донимала тревога: меня исключат! У меня отберут стипендию! Меня отправят в ГУЛАГ!

Как ты думаешь, у Джима деревянная нога? — спросила она, переводя разговор на давно занимавшую ее тему. Муж Валентины, Джим, баснословно богатый инвестбанкир, также был существенно старше жены. Он хромает, ты не замечал? Что у него там: деревянная нога или простой протез? Вниз от колена, говорила Аура, его «блестящая кость», его «смиренный костыль», или как вы это называете? Что, если Аура спросит про его деревянную ногу, а окажется, что это неправда, обидится ли Валентина? Она всегда так комплексовала из-за престарелого вида Джима, что не позволяла ему появляться рядом с Коламбией. Ну что ж, даже если его голень сделана из сыра, сказал я, то это не какой-нибудь простецкий камамбер, у этого парня вагон денег. Ox, mi amor, мило ответила она, какой ты дурачок. Однажды вечером, спустя несколько месяцев, мы вышли из кинотеатра и пристроились за Валентиной и Джимом, чтобы я смог изучить его походку. Может, действительно протез, подумал я. Тем летом они пригласили нас в свой загородный дом, и мы пошли поплавать: у него оказался обычный артрит.