Скажи ее имя

В ожидании поезда на Бруклин, слушая ее, глядя в светящееся детским восторгом лицо, излучавшее какую-то присущую только ему невинность, я спрашивал себя: что такого в этой невинности? В чем Аура невиннее меня? У меня более богатый опыт ошибок и разочарований. Может, любовь сделала невинным и меня? Аура была настолько невинна, что не осознавала всей силы своего таланта; была невинна, а потому застенчива, и казалась мне очень хрупкой. В такие моменты, как тогда на платформе, опьяненный любовью к Ауре, я чувствовал, сколь беззащитна она была. Охваченная лихорадочным возбуждением, маленькая, уязвимая перед окружающим миром. Какой-нибудь безумец, забывший принять свои лекарства, мог запросто столкнуть ее под колеса приближающегося поезда. Этот навязчивый кошмар о сумасшедшем в подземке был столь осязаем, что иногда я сам испытывал желание столкнуть ее с платформы, будто это я был тем зловещим маньяком и не мог не покориться неизбежному; или не мог ни секунды больше терпеть такую любовь и такое счастье. Охваченный беззвучным приливом паники, я тянул ее от края платформы, в безопасность. Мои руки обвивали ее талию или плечи, я нежно подталкивал ее к толпе ждущих поезда пассажиров и своим телом отгораживал от рельсов, с облегчением целуя в щеку. Я не мог разобраться в этих странных чувствах: страстном желании, с одной стороны, столкнуть ее с платформы, а с другой — немедленно спрятать, спасая как от воображаемого изувера, так и от самого себя.

16

В ноябре, в преддверии второй зимы без Ауры, я впервые надел пуховик, где в застегнутом на молнию кармане на груди оказалась пустая розовая обертка от презерватива, сперва я не мог вспомнить, как она туда попала, и с удивлением таращился на напечатанные на ней слова: Extra feucht, Zartrosa, словно эти буквы были некогда известным мне тайным шифром, впоследствии забытым. Это был привет из прошлой зимы, когда я провел несколько недель в Берлине. Однажды вечером я выбрался в бар с молодой женщиной, на самом деле даже девушкой, студенткой-мексиканкой, изучавшей искусство, приехавшей в гости к Панчо Моралесу, писателю, знакомому мне еще по работе в Мехико, оказавшемуся в Берлине по гранту ДААД[32]. Она училась в Лондоне, но знала Берлин вдоль и поперек, и мы хотели перебраться в очередной бар, когда она обнаружила, что потеряла шапку — своего рода талисман, сделанный ее собственными руками, — еще одна мексиканка, помешанная на шапках; она решила вернуться к Панчо, чтобы ее поискать, и действительно, шапка висела на крючке в прихожей. Также в прихожей обнаружилась рождественская ель, ее лишенные коры и иголок бледные ветки были украшены чем-то вроде снега и сосулек, на поверку оказавшихся тонкими, переплетенными полосками медицинской марли и осколками зеркала на белых длинных нитях. Я сказал: что за прелестная рождественская ель! Дерево и вправду было красивым, как оказалось, она сделала его в подарок Панчо и его жене. Ты создаешь изумительные вещи, сказал я, и она предложила мне посмотреть кое-что из ее работ на компьютере. Мы пошли в отведенную ей комнату, уселись на лежавшем на полу матрасе, она открыла ноутбук и стала показывать мне свои произведения, и вскоре я уже целовал ее шею, а когда она подалась вперед, ее сорочка съехала и обнажила кожу на талии, которую я тоже поцеловал, и тогда она спросила: хочешь попробовать меня на вкус? Прямо так и сказала, с обезоруживающей откровенностью; эти слова отозвались эхом нашей первой ночи с Аурой, когда она читала мне рассказ про аэропорт и показывала «роботинки». С Аурой мы тогда не потрахались, а с девочкой из Берлина еще как, после того как я попробовал ее на вкус, о чем она и просила, с неутолимым голодом, впервые за долгое время. Мы использовали найденную в ее сумочке резинку в той самой розовой упаковке.